Вольное царство. Государь всея Руси - Валерий Язвицкий

Митрополит Зосима вздохнул и робко молвил:

– Прощай, сыне мой! Пойду молиться за тобя Всевышнему, дабы дал Он тобе сил побороть всех ворогов наших, иноземных и своих.

Оставшись один, Иван Васильевич запер на засов дверь своей трапезной и стал ходить из угла в угол. Хотелось собраться с мыслями, а мысли сегодня ему не подчинялись, прыгали из стороны в сторону. Вспомнил он детей своих: Василия, Юрия, Димитрия, Симеона и Андрейку и трех дочерей – Елену, Феодосию и меньшую, Дуняшу, мечущихся в бреду на постелях в жару сильном, с запекшимися губами и мутными глазами.

«Кого из них унесет смерть? – думал он. – Токмо всех жалко! И малого, и большого…»

И вдруг перед глазами встал князь Иван Лукомский таким, каким он был на последнем допросе. Теперь Иван Васильевич как государь должен утвердить к исполнению смертный приговор. Ему хотелось отдалить этот страшный миг.

– Грозно сие, Господи, вельми грозно, – шептал государь, содрогаясь, – сжигать на костре живого человека. Железная клетка накалится докрасна, потом добела. Человек же в ней будет гореть заживо, окутанный пламенем и дымом, задыхаться, искать спасения. Будут гореть у него пальцы и тело там, где он прикоснется к раскаленным прутьям клетки. – Мороз пробежал у него по телу. Иван Васильевич даже поежился. – Саввушка! – крикнул он, быстро отодвигая засов у двери. Стремянный стоял перед государем. – Саввушка, скорей зови боярина Ивана Федорыча Товаркова с кузнецами с Пушечного двора. Спешно, скажи, государь кличет. А мне вели подать сюды завтрак.

Государь снова стал шагать из угла в угол. Вошел боярин Товарков с кузнецами, во главе которых был седой уж старик, кузнец Ермила, с детства знакомый Ивану Васильевичу.

– Здорово, старинушка! – обратился государь к Ермиле.

– Здорово, государь-батюшка, кормилец наш, здорово! – ответил Ермила. – Пошто тобе, батюшка, мы так спешно понадобились?

– Дело неотложное, Ермила, и тайное, – ответил Иван Васильевич. – Изготовь-ка мне к утру в двух тех железных клетках для грозной казни такое хитрое устройство, дабы человек сразу задохнулся и смерть принял бы в бесчувствии. Злодеев казнить надобно, – промолвил тихо государь, – токмо о пределе мук человеческих помнить Бог велит.

– Добре, батюшка-кормилец наш. Право ты мыслишь. Исполним все по приказу твоему.

– Ну, а ты-то как живешь, Ермила? Как и о чем народ-то наш баит? – неожиданно спросил государь.

– Я-то живу, государь-батюшка, добре. Жалиться мне не на что, а народ? – Ермила усмехнулся: – Бог леса не сравнял, так и народ: кто плохо живет, кто хорошо, а все тобе служат…

Иван Васильевич встал из-за стола, подошел к старику, похлопал его по плечу и сказал:

– Умный ты человек! Из твоих присказок да пословиц, как из песни, слова не выкинешь. А все же скажи, народ-то что баит?

– Кто как ни живет, государь, – ответил Ермила, – а татар больше нет. Вздохнул народ, радуется. – Старик замолк, раздумывая, потом посмотрел государю в глаза и проговорил: – Верит народ, что топерь полегче жить будет.

– Ну, иди, Бог тобе в помощь, – сказал государь. – Попекись о наших злодеях… Помни: ежели Бог захочет, то и без нас их накажет, и грозней нашего.

Ермила и его подручные низко поклонились государю и вышли, а Иван Васильевич провожал их взглядом до самых дверей, потом некоторое время в раздумье ходил по своему покою. Прощаясь с боярином Товарковым, он доверительно сказал:

– Слышал, о чем яз с кузнецами баил? Ну, так ты прими меры.

– Исполню, государь…

Софья Фоминична встретила государя вся в слезах, осунувшаяся и постаревшая.

– Как дети? – спросил Иван Васильевич, подавая ей руку, которую она особенно крепко поцеловала. – Не плачь, не плачь! Верю яз, все они поправятся. Яз тоже в юности крепко болел, боялись, помру. Сам митрополит Иона заздравный молебен служил с зелеными свечами, которые из Иерусалима от Гроба Господня присланы были болящему деду моему. Давай детям побольше питья всякого – меду, квасу: помню, меня сие вельми облегчало, да мокрый ручник клади им на головы.

Софья Фоминична радовалась приходу мужа, который жил с ней в большом «брежении» со дня смерти Ивана Ивановича. Она повела его смотреть детей, лежавших по разным повалушам. Заглянув ко всем, Иван Васильевич собрался уходить к себе для приема послов Ганса, короля датского. Государыня, взяв мужа под руку, прижалась к его плечу и, жалобно всхлипнув, проговорила:

– Приходи к нам… Не сердись… Яс вельми несцасна. Слыхаль, дочек сватают… Боюсь, Иване. Отдавать в другие земли, никогда больсе их не видеть… Вот, как и яз из Рома уехаль…

Она разрыдалась.

Иван Васильевич грустно слушал эти отрывочные речи.

– Двадцать одно лето, Софьюшка, – сказал он, – прожили мы с тобой, и десять детей нажили. Все же, сама знаешь, остался яз, как и ты, един, яко перст…

– Иване, прости князя Василья верейского и племянницу мою Марью Андревну. Пусть в Москву возвратятся. Тоскуют они, – неожиданно взмолилась Софья Фоминична.

Иван Васильевич задумался, но, вспомнив железную клетку, с усмешкой ответил:

– Добре, наряжу яз посольника со своей грамотой к Василью. Пусть возвращается, коль сердцу твоему от того легче будет.

Софья Фоминична обняла мужа. Он ласково погладил ее по густым, еще черным волосам, и все же ушел на свою половину принимать датских послов.

Сегодня, тридцать первого января тысяча четыреста девяносто третьего года, с самого утра государь снова волнуется, как волновался, будучи еще соправителем отца, когда впервые приказал грозно казнить на льду Москвы-реки заговорщиков Луку Клементьева, Парфена Бреина и других, и кто хорошо знает государя, заметит сразу, что дрожат у него слегка руки…

Морозно. Ночью за Боровицкими воротами трескались деревья, будто там из ручных пищалей стреляли. Красно-багровое солнце выкатилось поздно, тускло глядя из густого тумана. Снег звонко хрустит. У лошадей ноздри, грива, хвост и бока, а у мужиков – брови, усы и бороды сплошь заиндевели. В церквах как-то по-особому заунывно звонят колокола…

Иван Васильевич стоит с внуком Димитрием на гульбищах, у самой высокой башенки-смотрильни. Отсюда видать, как мечется народ по улицам и бежит к набережной Москвы-реки, где уже дымят, разгораются два огромных костра, оцепленные стражей из земских ярыжек…

Проскакали отряды русских и татарских конников для охраны порядка и спокойствия.

– Дедушка, гляди, – схватив за рукав Ивана Васильевича, говорит одиннадцатилетний Митя. – Гляди, какой дым с огнем к небу подымается. Пожар там?

– То не пожар, – ответил старый государь внуку, – а костры разожжены. Гореть на них будут злые люди, которые нас с тобой убить хотели: Иван Лукомский, литовский князь, да толмач лях Матьяса.

У Мити глаза стали круглыми от ужаса…

На гульбище торопливо поднялся стремянный Саввушка и доложил:

– Все исполнено, государь, точно по приказу твоему. Обе железные клетки враз в глубину огненную сбросили. Палачи бают, обоих злодеев огнем и дымом сразу захватило, горели уж в беспамятстве, без муки… Волосы у них огнем в един миг сбрило… Хошь и без муки сие, как бают палачи, но вельми грозна такая смертушка.

– А как другие, братья Селевины? – глухо молвил Иван Васильевич.

– Тех, как пригнали к берегу, – волнуясь, продолжал Саввушка, – так враз разули, портчишки сорвали и давай батогами по голым ляшкам лупцевать. Ноги у них посинели, а сами они ревут, Богу в грехах каются, прощения просят. Народ же кругом свистит, улюлюкает, бабы голосят… Вборзе старший брат, Богдан, лицом посинел и тут же Богу душу отдал. А к меньшому, Олехно, по приказу сотника подскакал татарский конник и ссек ему голову.

Саввушка прерывисто вздохнул и смолк, а государь торопливо перекрестился мелким крестом и чуть слышно шепнул:

– Прости мя, Господи…

На конце тысяча четыреста девяносто третьего года, тридцать первого августа, в день журавлиного отлета, приехали служить к Ивану Васильевичу несколько литовско-русских князей, «отсев» от Литвы и Польши со своими людьми и вотчинами.

То были князья Воротынские-Одоевские, братья Семен и Димитрий Федоровичи, князья Белевские – Василий и Андрей Васильевичи, и князь Михаил Романович Мезецкий.

По дороге на Москву князь Семен Федорович Одоевский «засел» на имя великого князя Ивана Васильевича городки Серпейск и Мещевск. Князь же Михаил Романович Мезецкий, захватив силой братьев своих Семена и Петра, привел их в Москву.

Государь Иван Васильевич принял всех перешедших к нему литовских князей, а Семена и Петра Мезецких приказал заточить в монастырь в Ярославле. Михаила пожаловал его же вотчиной и вотчинами братьев его.

О своих решениях Иван Васильевич послал дворянина Димитрия Загряжского уведомить Александра Казимировича.