Русский флаг - Александр Борщаговский

- Бывает и так, - Зарудный говорил отрывисто, чувствуя странную стесненность. - Но чаще купец трусит, боится.

- Значит, вы отправляетесь в военную экспедицию?

- Похоже.

- Странный вы человек, - сказала Маша задумчиво. - Вернетесь домой и снова один. Много друзей, а все один, один... - И вдруг тревожно: - Хоть бы на меня, недостойную, внимание обратили.

Зарудный поднялся со стула, заслонив собой лампу.

- Не шутите этим, Маша!

Тень упала на лицо Маши, и Зарудный не заметил мелькнувшего в ее глазах испуга.

- Я не шучу, - ответила Маша, бледнея. Она вся подобралась, съежилась на кушетке.

Зарудный шагнул вперед и заговорил сбивчиво, горячо, забыв о вдове и о Насте, беседующих за стеной:

- Если вы все-таки шутите, Машенька... это злая, жестокая шутка. Я странный человек, может быть. Я часто и сам вижу это... Но я люблю вас, люблю больше жизни... Полюбил давно и не могу не думать о вас, и не могу потерять вас...

Маша закрыла глаза. Сейчас он сделает еще один шаг - и она не пошевельнется, не оттолкнет его. Каждый удар сердца отчетливо отдавался в напряженном теле.

Но Зарудный опустился на пол у низкой кушетки и уткнулся лицом в колени Маши. Ее руки торопливым движением легли на голову Зарудного; можно было подумать, что Маша испугалась чего-то, хотя она бережно прижимала ладонями его жесткие волосы.

- Это счастье... - шептал Зарудный. - Жизнь моя, любовь моя, светлая, единственная...

Он порывисто поднял голову, схватил руки Маши, целовал их, прижимал к разгоряченным и влажным щекам.

Девушка почувствовала себя виноватой, пристыженной. Она казалась сама себе нищей. Чем ответить на большую любовь, которой ей самой, может быть, не суждено никогда пережить? На такие чувства способны не все. Зарудный лучше других, ей хорошо с ним, но разве этого достаточно? Он отдает ей всего себя, в его представлении Маша стоит где-то высоко, она лучше, чище, умнее других; она - жена и возлюбленная, друг и советчик, судья, справедливость, счастье... Маша чувствовала, как высоко вознес ее Зарудный, не умеющий любить иначе, и тот же инстинкт говорил ей: "Берегись, тебе нечем будет ответить ему".

- Я не шучу, - повторила Маша спокойным тоном, который заставил Зарудного выпрямиться. - Это вырвалось неожиданно, вдруг... но я не шучу, Анатолий Иванович... Встаньте, сейчас вернется Настенька...

- Пусть, я не стыжусь своих признаний... своего счастья, - добавил он без прежней уверенности.

- Встаньте, - настойчиво повторила Маша и спустила на пол ноги в меховых чулках. Зарудный виновато поднялся. - Подождите еще немного... и все само собой решится. Хорошо?

- Спасибо! - воскликнул Зарудный, сжимая ее пальцы.

Маша почувствовала прикосновение железного кольца.

Неловкость длилась лишь несколько секунд. Вернулась Настя, в комнату ввалились Пастухов, Попов и Вильчковский.

С наступлением зимы вокруг Зарудного составился небольшой кружок. У Завойко становилось тесно: офицеры с "Авроры", "Оливуцы" и трех транспортов образовали многочисленное по камчатским масштабам общество, с трудом помещавшееся в доме губернатора. Пришлось завести еще два стола для карт - любители виста составили слишком обширное сословие, полное презрения ко всем другим средствам человеческого общения.

Молодежь искала другого. Хотелось попеть на свободе, не стесняясь присутствием начальства и старших офицеров, поспорить о книгах, узнать как можно больше о крае, который благодаря военным обстоятельствам навсегда вошел в их жизнь.

Все это они нашли у Зарудного: простую, радушную хозяйку, приученную покойным мужем к мысли, что в мире только и есть значительного, что мундир, табак и офицерская вольница; хозяина, знавшего край не хуже своей комнаты; задушевную гитару. Сюда перекочевали лучшие книги и журналы из фрегатской и портовой библиотек; тут высшим авторитетом и судьей стал Вильчковский, и сам помолодевший в кругу молодежи; тут часто упоминали Герцена, Белинского, Гарибальди, чьи имена привели бы в смятение благонамеренных гостей Юлии Егоровны.

До наступления обильных снегопадов у Зарудного собирались редко. Офицеры участвовали в строительстве укреплений. В короткий срок петропавловцы построили девять батарей на пятьдесят четыре пушки, с соблюдением новейших правил фортификации. Батареи, устроенные с большим искусством, из крепко переплетенных фашин, с прочными траверсами, с максимальным углом обстрела, окопали рвами и соединили крытыми ходами. Работали с рассвета до наступления ночи, азартно, увлеченно, словно неприятель мог прийти не через полгода, а завтра-послезавтра. К середине ноября основные работы продвинулись далеко. А затем начал падать снег, настойчиво, непрерывно. Орудия пришлось укрыть старыми парусами, на которых вскоре уже лежал метровый пласт снега.

Пастухов и мичман Попов зачастили к Зарудному, но особенно сблизился с ним Вильчковский. Доктор похудел, исчезла болезненная одутловатость лица, от частых прогулок к горячим ключам в долине реки Паратунки оно загорело и стало более молодым. Он носился со всевозможными планами ученых изысканий, шумел, весело поблескивая глазами из-за тонких стекол очков. Вильчковский проявлял большой интерес к жизни декабристов в Сибири и часто обвинял Зарудного в лени.

- Поймите же, - тормошил он Зарудного, схватив его руку и рассматривая кольцо почему-то со стороны ладони, будто изучая "линию жизни" собеседника, - ведь неслучайно именно к вам в руки попал этот талисман, неслучайно судьба одарила вас наблюдательностью, умом и поставила на вашем пути страдальцев России. Напишите о них, обязательно напишите! Всякая несправедливость должна предаваться гласности, мужественный подвиг послужит образцом для многих. Мы прозябаем в косности, а ведь пора закричать: "Господа хорошие, довольно! Воздуху! Воздуху!"

Зарудный отклонил высокую честь:

- Это не по мне задача.

- Боитесь? - негодовал доктор.

- Нисколько. Да и нечего мне бояться. Из Петербурга ссылают в Сибирь. А мне-то уж и ехать дальше некуда.

- А мундир? Служба?

- Пустое! - защищался Зарудный. - Меня и ружье прокормит. Таланта, таланта нет!

- Ересь! Святотатственная ересь! От нее мы несем неисчислимый урон! В этом пункте волнение Вильчковского обычно достигало высшей точки. - В Европе-с, которую, в упрек России, почитают цивилизованной, любая посредственность спешит поведать миру собственное безмыслие и убожество выпуском книги. Отправится дилижансом в ближайший город - глядишь, и готово описание пути, нравов, обычаев, дорожного устройства, гостиничных простынь, чужих физиономий. А ежели грамотей еще и имущий, тогда и вовсе беда: тотчас же станет газету печатать... Да-с! - Вильчковский угрожающе подымал руку. - Мы же, милостивый государь, золото в землю закапываем. Честные мысли, важные открытия, все, все, на что так богат наш народ, гибнет втуне, не имеет выхода, а порою не ищет его, сказав себе однажды: "Не могу, не умею, слаб-с, неталантлив!" Опаснейший вздор и ересь!

Однажды, когда они остались наедине, Вильчковский повел настойчивую атаку, и Зарудный почувствовал, что у него больше нет сил противиться доктору.

- Ну что ж, я напишу, пожалуй, - проговорил, сдаваясь, Зарудный. - Но какая польза людям оттого, что в моем столе прибавится исписанной бумаги?

Вильчковский подошел вплотную к Зарудному и с молодой силой схватил его за плечи.

- Об этом не тревожьтесь! - проговорил он, наклонив голову и возбужденно поверх очков глядя на Зарудного. - Она не залежится в вашем столе. Необходима только смелость, смелость, мой молодой друг. Вы готовы действовать?

Зарудный молча кивнул, - ему передалось волнение доктора. А тот усадил его рядом с собой на кушетку и осторожно заговорил:

- Вы, конечно, слыхали о Герцене. Это великий человек! И то, что он делает для России, для нашего страдающего народа, огромно. Но мы должны помочь ему. Он не может вернуться на родину. Честные люди России должны стать глазами и ушами Герцена. В изгнании он создал вольную русскую типографию, а мы, тысячи ненавистников рабства, снабдим ее фактами русской жизни. Герцену нужны корреспонденты, он просил меня об этом. Русские моряки уже доставляют и будут доставлять ему почту. - Вильчковский сокрушенно развел руками. - Но мы слишком мало бываем на берегу, мы плохо знаем жизнь в губерниях, а Герцен требует фактов, одних фактов и правды. Доктор потряс поднятым вверх кулаком. - Под пером Искандера эта правда превратится в грозную силу, придет час, и она поразит коронованного сатрапа! Ваше положение превосходно: доверие Завойко (не открывайтесь ему, человек он честный, да в этом деле одной честности мало!), полная ваша осведомленность в делах Сибири и Петропавловский порт с его почтовыми удобствами... Писать можно и не прямо Герцену, осторожности ради. Я дам вам адрес торговой фирмы. - Он умолк, еще раз испытующе посмотрел на Зарудного и спросил: - Вы готовы на это?