Ищи меня в России. Дневник «восточной рабыни» в немецком плену. 1944–1945 - Вера Павловна Фролова

Говоря все это, я, словно бы машинально, потихоньку двигаюсь к двери, увлекая за собой, подальше от кладовки, непрошеных, страшных гостей. Слава Богу, вот они уже вышли из кухни. Один гестаповец, вцепившись, как клещ, в рукав Яна, остается ожидать в коридоре. Другой быстрым шагом направляется в комнату. Я незаметно с облегчением перевожу дух – пусть ищет там сколько угодно, хоть до утра. Только бы не вздумали еще раз проверить кладовку.

Перед уходом оба жандарма долго орут и на Яна, и на всех нас. Сегодня пока лишь одному нарушителю предстоит провести ночь в Шмиеде (с недавнего времени появилась дополнительная «холодная» в подвалах деревенской кузницы), однако эта участь грозит и каждому из нас, если еще раз здесь обнаружится кто-то из посторонних!

Один из гестаповцев открывает дверь, пропускает Яна вперед. В ту же секунду раздаются дробные шаги по ступенькам, глухой шлеп прыжка в темноту – и хриплые, досадливые крики: «Лангзам!.. Хальт, меньш! Хальт!»[48]

Понимаем, что Янек ушел, а «стервятники» остались с носом. Сквозь дрожь только что пережитого начинает разбирать какой-то ненормальный смех, и мы с Юзефом, прислонившись к стене и закрыв рты руками, до изнеможения, неслышно хохочем в полутемном коридоре.

Гестаповцы, раздосадованные, злые, почти тотчас же вернулись (у меня опять сердце зашлось от испуга – не сунулись бы снова в кладовку!), приступили к нам с допросом: как зовут этого польского «лербаса»? Где он живет? Мы, естественно, этого «не знали», и они, снова поорав в истерике на всех, а больше почему-то на меня и на Юзефа, и, пригрозив нам обоим уже не «холодной», а концлагерем, наконец-то удалились окончательно. Тут мне, конечно, незамедлительно пришлось выдержать вторую баталию – «семейную». Едва затихли за окном чавкающие шаги гестаповских ищеек, как мама заявила мне дрожащим от пережитых потрясений голосом:

– Иди скажи… Скажи этому английскому упрямцу, чтобы он сейчас же убрался отсюда! Сейчас же! И чтобы духу его здесь больше никогда не было!

Я и сама не меньше мамы была напугана нежданным вниманием к нашему дому со стороны гестаповских стервятников, кроме того, опасалась, что если я начну возражать, то мама повысит голос и Джон, несомненно, услышит через стену наш бурный «диалог» и поймет, что здесь вокруг его шальной головы вновь собрались, увы, на сей раз чрезвычайно плотные грозовые тучи, поэтому кротко сказала:

– Хорошо. Успокойся. Сейчас я ему скажу, и он уйдет.

С бьющимся сердцем я вошла в кладовку. Она была пуста. Сквозь неплотно прикрытую раму в темноту залетали, оседали на подоконнике редкие снежинки.

На второй день, в понедельник, с утра прибежал Толька с запиской от Джона, в которой он с тревогой спрашивал – все ли у нас в порядке? Я коротко ответила: мол, да, к счастью, пока все «о’кей», но попросила его не приходить пока к нам, пообещала, что постараюсь сама быть в воскресенье у Степана.

Оказывается, Джон выпрыгнул в окно, когда гестаповцы пожаловали во второй раз. А в первый раз он сидел, вернее, лежал, распластавшись, под кроватью Юзефа. Просто удивительно, как он втиснулся туда, да еще в такой спешке! Ведь эта самодельная двухъярусная кровать так низко расположена от пола! Представляю, сколько пылищи он оттуда выволок. Вдобавок ободрал часть пуговиц… Позднее Нинка ради интереса, чтобы убедиться, как Джонни там разместился, попыталась повторить его действия. Вылезла из-под кровати вся взлохмаченная, красная, вытащила в кулаке три блестящие серо-зеленые армейские английские пуговицы… В общем, как это и кем сказано? «…И прекрасный донжуан влез со страха под диван».

Но, честно говоря, это сейчас мне смешно, а тогда, в особенности в те мгновения, когда «стервятники» ринулись вслед за Джоном и Янеком в кладовку, – о, тогда мне было не до смеха. Ведь если бы они нашли Джона, нам обоим не миновать концлагеря. Это точно.

Сейчас, чем больше я размышляю, тем все больше убеждаюсь, что протянувшаяся в тот вечер цепочка событий далеко не случайна и что тут опять вмешалась и помогла нам какая-то сверхъестественная сила. Ну разве же это не счастье, что в кладовке именно в воскресенье перегорела лампочка, а Юзеф не успел заменить ее. Разве это не удача, что Джон в тот раз не оставил свою шинель в коридоре на вешалке, как это делал всегда, а прошел, не раздеваясь, в комнату, а я, уже позднее, почти машинально, по какому-то непонятному наитию взяла ее с дивана и отнесла в кладовку, где положила в дальний угол, на ящики с картошкой. И разве же это не везение, что в тот вечер у нас был еще и Ян и что при появлении немцев он не остался на виду, а тоже бросился вслед за Джоном в кладовку. Ведь, если бы Янек не спрятался, а остался на своем месте (собственно, для него этот инцидент особой опасности не представлял, мы уже знаем, что немцы сквозь пальцы смотрят сейчас на встречи поляков и «остарбайтеров»), – если бы он не спрятался, гестаповские стервятники наверняка решили бы проверить еще и кладовку и, конечно, нашли бы, просто не смогли бы не найти там Джонни. (Представляю, с каким злорадством они вцепились бы в него!) А так… При обнаружении в темном помещении одного нарушителя – Яна – им и в голову не пришло, что там же может скрываться еще и второй нарушитель, – да еще кто – английский военнопленный! А как известно, в глазах нацистов, тем более в глазах гестаповцев, даже безобидные контакты русских и англичан – как же, вражеские союзники! – расцениваются как преступления против Вермахта, а нарушители немедленно караются заточением в концлагерь.

Ну разве это не Провидение спасло нас?! Слава тебе, Господи.

18 декабря

Понедельник

Вот и еще одно воскресенье – «форбай» – прошло, пролетело, «словно с белых яблонь дым». Погода с утра была самая что ни на есть декабрьская: стекла на окнах почти наполовину затянулись диковинными, мохнатыми морозными кружевами, сквозь узорные просветы которых видно, как в предрассветной мгле кружатся под порывами холодного ветра над дорогой, над забором мутные снежные вихри. И вот в такую-то, совсем «неяблоневую» метель нас опять погнали на окопы. Проезжавший в восьмом часу мимо нашего дома Шмидт, в теплой шубе, в меховой шапке и в бурках, не заметив полоски света в окнах, остановил свой мотоцикл, нетерпеливо забарабанил сначала в дверь, затем в раму.

– Где все? Почему в доме темно? – спросил он открывшего ему сонного Леонида и, не дожидаясь от