Ищи меня в России. Дневник «восточной рабыни» в немецком плену. 1944–1945 - Вера Павловна Фролова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
На дверях моей бывшей комнаты висел огромный замок, – по-видимому, подумалось мне в досаде, эти офранцуженные кретины ужасно трясутся за свою драгоценную жизнь – им везде и в каждом мерещатся здесь партизаны или диверсанты (сам-то я никогда не запирал свою дверь – хотя бы этим стремился подчеркнуть свое доверие к Маше и ее матери).
Мне пришлось коротать время в ожидании у знакомых ребят в соседнем доме. Минуты то летели со скоростью звука, то ползли медленно, черепашьими шажками. Уже прошло полтора часа, а Маши все не было. Несколько раз я порывался уехать, дважды даже выкатывал мотоцикл на дорогу, но меня удерживали ее слова: «Ты ждать, Ганс…» Вначале я нервничал, чувствовал себя, что называется, не в своей тарелке, но чем дальше шло время, тем большее спокойствие овладевало мною… Теперь уже все равно, думал я. Наша колонна, безусловно, давно ушла. На мою машину посадили какого-нибудь резервного шоферюгу, а меня, как и предрекал Зигфрид, несомненно, сочли дезертиром.
Я то мерил комнату аршинными шагами, то сидел неподвижно у окна, беспрерывно следя за дорогой. И все-таки «просмотрел» Машу: ведь я ожидал появления из-за поворота той, куцей лошаденки, а Маша, оказывается, шла одна, далеко опередив подводу. Я не обратил внимания на торопливо шагавшую вдоль обочины какую-то нелепо одетую фигурку полумальчишки, полудевчонки, и лишь тогда догадался – кто это, когда уловил краем глаза, что фигурка завернула к знакомому дому. Да ведь это же Маша! Сорвав с вешалки шинель и подхватив каску, я ринулся за нею. Наконец-то она пришла! Я взглянул на часы – я ждал ее два часа восемнадцать минут. И дождался-таки.
Маша торопливо переодевалась, когда я без стука не вошел, а ворвался в ее комнату. От ее холодных, нарумяненных морозом щек, от рук и даже от волос несло резким капустным запахом. В углу, прямо на полу, были брошены ватные штаны, фуфайка, платок. На спинке дивана я заметил знакомые мне серый свитер и темную домашнюю юбку, которые Маша, видимо, собиралась надеть, да не успела. Необычно растерянная, смущенная, она стояла передо мной в стареньком мятом ситцевом халатике, с порванным под мышкой рукавом. Халат был уже явно мал ей, легкая ткань туго обтягивала маленькие груди. Одна косичка у Маши расплелась, золотисто-пепельные волосы рассыпались по плечу. Смятый блекло-голубой бант валялся на полу возле ее ног.
Поправляя машинально волосы, она подняла вверх руки. Сквозь дыру в рукаве я увидел кусочек белой кожи с темными, короткими завитками волос. Не помня себя, я шагнул к ней, распахнув шинель, прижал ее к себе, трепетную и нежную. Меня вдруг пронзило острое желание. Оно было внезапным, как удар молнии, и настолько сильным, что я едва не лишился чувств. Я задыхался, ощущая запах ее волос, ее юного, такого податливого, такого желанного тела. Этот случайно подсмотренный кусочек белой кожи, откуда исходил слабый, едва уловимый запах девичьего пота, буквально свел меня с ума. Я пытался бороться с охватившей меня мучительно-сладкой одурью, говорил себе: «Опомнись, уймись, немедленно отступись от этой девчонки. Ты будешь сам себя считать последним подонком, если обидишь ее. Она ведь верит тебе, только-только уверовала в твою порядочность. Не смей разрушать эту хрупкую веру…»
И в то же время кто-то другой, кто был намного сильнее меня, упорно нашептывал мне: «Возьми же, возьми ее! Сейчас самый подходящий момент – вы одни в доме. Пойми, больше такой возможности тебе не представится. Ты пошел на риск, чтобы увидеть ее, и теперь отлично знаешь, что тебя, как любого другого дезертира, ждут или расстрел, или в лучшем случае штрафная колонна. Так ради чего ты так оберегаешь ее? Или ты боишься ее упреков, слез? Не бойся! Не ты, так кто-то другой совсем скоро возьмет, сломает ее. Ну… Чего же ты медлишь? Посмотри на эту девчонку, как она нежна и красива. Ты испытаешь с ней блаженство, какого никогда не знал раньше и никогда не узнаешь… Решайся! Сейчас ты уедешь и никогда больше не увидишь ее. Воспользуйся же своим правом „победителя“…»
– Маша, любимая, – мой язык стал вдруг деревянным, он совсем не повиновался мне, я едва узнал свой собственный, какой-то надтреснутый голос. – Маша, скажи – ты любишь меня? Скажи только одно слово. Маша…
Она вдруг мягко, но решительно отстранилась от меня (поняла ли, что творится со мной?). Ее серые, не замутненные греховной страстью глаза смотрели доверчиво и печально.
– Ганс, ты хорошо человек. Я знай это. – Маша вдруг взяла мою руку, поднесла к своей груди. Краем ладони я с сердечным трепетом ощутил (ни черта-то она, дурочка, не поняла!) твердую среди мягкой упругости «точку». – Ганс, ты здесь оставаться всегда. Мой сердце… Я никогда забыть тебя. Никогда! – Она подумала немного, подбирая, видимо, слова. – Я желать тебе жить долго-долго. Лебе воль, Ганс…
Мимо окна тягуче проскрипела полозьями повозка. Раздался грубый мужской голос. Мать Маши что-то ответила. Хлопнула входная дверь. Я окончательно пришел в себя, вспомнил, что ведь все еще не сказал Маше главного – того, о чем твердил всю дорогу. Однако разговора не получилось. Едва я заикнулся о Германии, ее лицо тотчас преобразилось – стало скучным и замкнутым.
– Я никуда хотеть нет ехать! – произнесла она тихо и твердо и, мне показалось, с неприязнью посмотрела на меня. – Ганс, ты понимай… Я тут, Русланд, родиться, тут жить, тут остаться всегда.
Листок бумаги с моим домашним адресом, который я подготовил, когда ожидал ее, она, повертев с недоумением в руках, сунула мне обратно в карман: «Надо нет меня сердиться, Ганс, – сказала виновато и опять повторила: – Я никуда хотеть нет уезжать».
«Ну что же, – подумал я с горечью. – Значит, это – конец… Насильно мил не будешь».
Я в последний раз обнял Машу, крепко поцеловал ее. Мои глаза опять были влажны от слез, и все же я, вопреки всему, ощущал что-то наподобие счастья. Не такой уж я законченный подонок, если сумел сдержать себя… Я поднял с пола мятую бледно-голубую ленточку, что упала с Машиных волос, положив ее в карман, объяснил ей: «Этот бант я сохраню в память о тебе до конца своих дней».
Мне все никак было не расстаться с Машей, а время летело, торопило. Наконец я нашел в себе силы оторваться от нее, застегивая на ходу шинель, вышел на кухню. Ее мать стояла у плиты, что-то мешала в чугунке. По-видимому, она не предполагала увидеть меня снова здесь, считала, что я не дождался Машу и давно уже уехал. Она растерянно и вопросительно смотрела на меня, в ее глазах читалась тревога.