Ищи меня в России. Дневник «восточной рабыни» в немецком плену. 1944–1945 - Вера Павловна Фролова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Я не стал ждать ее ответа, вообще не был уверен – поняла ли она меня? Но все же, мне показалось, ее взгляд несколько смягчился. Сойдя с крыльца, я посмотрел на окно Машиной комнаты. Она стояла на том же месте, где я ее оставил. Улыбаясь грустно, поднесла пальцы к губам, послала мне воздушный поцелуй. Лицо ее было печальным… Вот и все. – Дитрих взглянул на меня. – Вот так и окончилась моя любовь…
Пока он рассказывал, я успела начистить картошку, нашинковала капусту, морковь, брюкву. На плите, в нашей большой «семейной» кастрюле поспевало, распространяя вокруг аппетитный запах, овощное рагу, шумел, закипая, чайник. Обед, слава Богу, на подходе, и как раз – кстати: скоро придут наши с окопов.
– А что было дальше, Ганс? Чем тебе обошлась та поездка? Удалось ли догнать своих? Давай уж, рассказывай до конца.
– А дальше… Дальше – ничего интересного. – Голос его поскучнел. – И ничего хорошего. Своих я, конечно, догнал, но это произошло уже в ночь на вторые сутки. Как я и предполагал, наша колонна отбыла сразу после полудня. Обнаружив опустевшую стоянку, я зашел к местным штабистам в надежде узнать направление маршрута. Пожилой «оберст» неприязненно покосился на меня:
– Появился, беглец? Ну что – нашел?
Не понимая, что он имеет в виду, я на всякий случай ответил:
– Нашел.
– Ну и как, все в целости? – продолжал тот непонятный допрос.
– Да. Все в сохранности.
– Смотри, парень, тебя ожидают большие неприятности, – вдруг устало, по-дружески предупредил «оберст». – Тебе здорово повезет, если сумеешь выкрутиться. Если удастся избежать самого страшного – впредь будь осмотрительнее.
Трясясь на своем «драндулете», я размышлял – что же подразумевалось под словом «нашел»? Наверняка это неисправимый фантазер Зигфрид, выгораживая «дезертира», придумал какую-то одному ему известную версию… Но в общем-то, если признаться честно, тогда моя участь мало тревожила меня. Я еще весь был там, с моей Машей, еще весь был полон ее губ, рук, глаз. Я снова слышал ее ужасный, такой милый вульгарный говор: «Я никогда забыть тебя. Я желать тебе жить долго-долго». – «Да, – думал я, – подскакивая на льдистых колдобинах, исполнится ли для меня это ее последнее пожелание?»
Догнав наконец остановившуюся на ночлег в какой-то небольшой деревушке колонну, я, совершенно ошалевший от тряски, отправился искать Зигфрида. Шоферня разместилась по избам, и мне пришлось обойти несколько домов, прежде чем я нашел его, дрыхнувшего на теплой лежанке. Моя догадка оказалась правильной.
– Ты потерял документы, понял? – пробурчал Зигфрид, едва разлепив глаза, после того как я с великим трудом растолкал его. – Запомни: твою машину занесло в кювет, и ты, выбираясь из него, случайно обронил в снег планшет с документами. Обнаружил пропажу только перед самым получением приказа об «абмарше». Это все, дружище, что я смог для тебя сделать. Лучшего, извини, не придумал.
Внезапно он разозлился:
– Где мой, черт подери, мотоцикл? Чтобы утром же он стоял на прежнем месте! И вообще… убирайся вон, кретин! Ходят тут всякие, спать не дают. Я уже говорил тебе – выкручивайся сам как знаешь. Мое дело – сторона.
«Выкручиваться» особо мне не пришлось – я просто повторил слова Зигфрида (глупые, надо признаться, слова). Суд начальства был скорым и, по моему мнению, не совсем праведным. Правда, «дезертиром» меня не сочли (ведь я же вернулся), однако от машины отлучили. «За допущенное разгильдяйство» – так значилось в приказе – меня направили в особую штрафную часть, где я и придуривал два с половиной месяца, до своего ранения… Почему, ты спросишь, «придуривал»? Отвечу: я не смог больше убивать ваших русских солдат, не мог целиться и стрелять в них, как в дичь на охоте… Вот такой, представляешь, со мной, верным солдатом армии фюрера, произошел казус… Не смог больше убивать – и все! Накачавшись шнапсом, мы, «штрафники», бывало, с ревом поднимались в атаку, а я… я строчил в пустоту, пулял, что называется, в белый свет… Понимаешь, в каждом человеке с красной звездочкой мне стал вдруг видеться либо отец, либо брат Маши, а я не мог причинить этой девчонке горе… Однако русские Иваны и не подозревали о моем к ним тайном расположении, и в один несчастный день один из них прямо-таки прошил меня из своего автомата… Наши мясники-хирурги проявили чудеса, оставили меня для чего-то жить. Теперь тут, в Фатерланде, я вынужден медленно умирать…
Я всегда, пожалуй, с самого первого дня нашего знакомства, испытывала непонятное дружеское участие к Дитриху, а теперь, после его столь искренней, взволнованной исповеди, мне особенно стало жаль этого, наверное, когда-то очень красивого парня. Я осторожно спросила:
– Ганс, ты… ты что, серьезно болен?
– Болен? Не то слово… Я изувечен, уничтожен морально и физически. Будь она трижды проклята, эта война. Будь проклят этот шизофреник Гитлер, что пытался растлить весь мир и добился в какой-то мере этого на примере нашего, немецкого народа. Болен… Посмотри!
Внезапно он встал со стула, расстегнув одним движением «молнию» куртки, задрал вверх рубашку. Его живот был сплошь исполосован багрово-синими рубцами, шрамами. Я отвела глаза. Мне стало неловко, словно бы я ненароком коснулась чужой, запретной тайны, смутился, опомнившись, и Дитрих. «Ну, мне пора… Я порядком засиделся здесь, да и тебя совсем заговорил… Кстати, кажется, и дождь уже перестал».
– Хочешь, я угощу тебя обедом? – предложила я. – Уже все поспело.
– Спасибо. Твое рагу пахнет очень вкусно, но у меня своя диета.
Он полез в нагрудный карман куртки, достал кожаный черный бумажник, извлек из него плотный желтый конверт. «Здесь я набросал по памяти небольшой план, по которому ты сможешь найти ту деревню. Это примерно в 20–25 километрах от Вышнего Волочка. И еще там моя фотография… Первые месяцы войны… Польша. Передай ее Маше. Если она к тому времени еще будет помнить меня… В общем, это ее дело – хранить снимок или уничтожить… Кстати… – лицо Дитриха вновь мгновенно покрылось взволнованным румянцем. – Кстати, ты хочешь посмотреть Машу?»
– О-о, у тебя есть ее фотография? – удивилась я. – Конечно. Очень хочу.
– У Зигфрида была камера. Я попросил его сделать для меня снимок Маши. Но она почему-то не согласилась, заупрямилась. Из своей комнаты я слышал, как мать послала ее куда-то. Мы вышли следом и увидели Машу в саду, где она снимала с веревки белье. Я окликнул ее. Она обернулась, и в это время Зигфрид щелкнул. Вот…
