Ищи меня в России. Дневник «восточной рабыни» в немецком плену. 1944–1945 - Вера Павловна Фролова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Прижимая к себе ее голову, я нечаянно задел обожженным местом за прядь волос и невольно охнул. Она тотчас отстранилась, испугалась: «Твоя руки… Мой Бог! Сейчас я… Теплая вода… Ты иметь это? – Она покрутила возле пальца. Я понял – бинт. – Я сама».
Маша вышла и почти тотчас вернулась с чугунком теплой воды. Вылила ее в таз. Страдальчески улыбаясь, стала осторожно намыливать и оттирать мои черные руки своими нежными, ловкими пальчиками.
Я смотрел на нее и почти не чувствовал боли. Я мечтал. Несбыточными, я знал это, были мои мечты, но я все равно мечтал. Где-то в туманном, непременно прекрасном будущем я представлял нас вместе. Ее и меня… Меня и ее.
Маша окончила свою работу, бережно промокнула мои отмытые руки чистым полотенцем: «Теперь дать мне это». Она снова покрутила вокруг пальца.
Я достал из своей аптечки эмульсию от ожога и бинт, подал ей. Я и сам мог бы, конечно, все это сделать, тем более она бинтовала так неуклюже и неумело, но мне были приятны прикосновения ее рук, ее участие и близость. Когда она закончила наконец со своим бинтованием, я, благодарный ей, попытался было снова обнять ее. Но Маша решительно отстранилась. Ее голос звучал спокойно и строго: «Нет. Теперь ты будет спать. Уже есть поздно. Завтра… Нет – сегодня ты рано встать. Гутен нахт».
В ту ночь, впервые со времени нашего знакомства, я увидел крамольный сон… Маша была моей. Я жарко целовал ее, обнимал. Она отвечала мне тем же. Утром я поднялся разбитый, но чувство счастья не покидало меня. Теперь я знал, что Маша тоже думает обо мне, ждет меня, что она, так же как и я, вся в ожидании тех сладких вечерних краткосрочных мгновений, когда мы вновь сможем побыть наедине – просто, не говоря друг другу ни слова, постоять в волнении рядом, слыша торопливое, радостное биение наших сердец.
Но днем… А днем произошло то, что когда-то должно было произойти. Наша автомеханизированная часть получила приказ о передислокации. Мы должны были покинуть свои места ранним утром следующего дня.
Я гнал машину, выжимая до предела газ, по разбитой, ухабистой дороге и с тоской думал только об одном: как я перенесу это? Как я смогу жить дальше, не видя ее, не слыша ее привычного, столь ужасного, милого говора… Сраженный горем, я представлял в мечтах наш последний вечер… Сейчас я приеду. Войду в дом. Сразу позову ее. Она придет ко мне. Я сожму ее в своих объятьях и скажу: «Маша, я люблю тебя… Маша, я уезжаю… Я должен завтра уехать. Совсем… Я люблю тебя, Маша, и не знаю, как смогу жить без тебя. Я бы все на свете отдал, чтобы быть с тобою рядом всегда. Но я не волен над собой. Милая, что мне делать? Что нам делать?»
Я знал: она тоже будет сражена этим известием. Я прижмусь наконец без боязни к ее губам. Она ответит мне. А потом мы будем вместе весь вечер. Наш последний вечер… Я ничем не обижу ее, мою любимую, просто буду счастлив тем, что она рядом, что я могу смотреть на нее. Мы должны серьезно поговорить, обсудить, как нам быть дальше. Ведь просто невозможно, чтобы не нашелся какой-то выход. Война когда-нибудь кончится. Мы не можем, не имеем права потерять друг друга…
Но все мои мечты развеялись в прах, как только я переступил порог дома. В комнате, где я жил, уже сидели прибывшие мне на смену два угрюмых, щеголеватых, воняющих одеколоном типа. Они меня о чем-то спрашивали, я им что-то отвечал. Я понял: их прислали сюда, в Россию, из благословенной, благовонной Франции, и они оба уже наклали в штаны от страха при мысли о близкой встрече с русскими варварами.
Не зная, куда себя деть, в тоске и в смятении, я вышел на кухню. Маша, стоя возле буфета с тряпкой в руках, наводила на полках порядок. Рядом, на столе, высились извлеченные из буфетной утробы стопки тарелок, чашки, граненые на ножках рюмки, еще какая-то посуда. Ее мать, сидя возле древней, рассохшейся деревянной прялки, под монотонное тарахтенье тянула тонкую пряжу. Они обе удивленно уставились на меня – ведь до этого я всегда старался без особых причин не путаться у них под ногами.
– Я завтра уезжаю, – сказал я хрипло, глядя на Машу. – В другое место. Совсем. Вот так…
– Да? – Она с улыбкой смотрела на меня. – Уезжать? Мы два желать тебя хорошо дорога…
О Господи. Эта глупая девчонка не поняла меня.
– Маша! – Не обращая уже внимания на ее мать, я подошел к ней, выхватив полотенце и бросив его на стол, взял ее за руки, повторил раздельно: – Маша, я должен завтра, рано утром, уехать отсюда. Совсем, понимаешь? Завтра. Возможно, мы никогда больше не увидимся. Никогда, понимаешь? Ниемальс…
В ее глазах мелькнула тревога, а губы продолжали улыбаться: «Но я уже сказать тебе: мы два желать хорошо ехать».
Внезапно она рассердилась: «Иди прочь! Ты мешать мне». Потом, оставив свою работу, затеяла вдруг что-то необычное. Ущипнув меня за бок, как иногда это делал я, засмеялась, принялась насмешливо дразнить меня: «У-у, какой шпек! Толстый медведь – Бер… Ты мешать мне. Нельзя ходить…»
Я понял ее хитрое намерение, с радостью принял игру. Мешая ее матери, мы затеяли вокруг тарахтящего колеса нелепую, наигранную возню. Увертываясь в очередной раз от меня, Маша проскочила в свою комнату, с маху бросилась на диван. Я, конечно, тут же последовал за ней. Какое-то время мы еще продолжали громко хохотать, возиться, удерживая друг друга за руки, потом оба разом смолкли. С бьющимся где-то в горле сердцем, я осторожно повернул ее голову к себе, нашел своими губами ее губы… Они не ответили мне, даже не шелохнулись. С изумлением, с острым чувством мужской гордости, я догадался: да ведь она, моя Маша, совсем не умеет целоваться. Еще никто не целовал ее. Я первый, кто прикоснулся к этим нежным губам… Как я любил ее в этот миг и как опять почему-то жалел! Я страшно боялся чем-то оскорбить ее или напугать. Когда моя рука ненароком коснулась ее маленькой, упругой груди, я отдернул ее, словно бы наткнулся на раскаленные угли
