Ищи меня в России. Дневник «восточной рабыни» в немецком плену. 1944–1945 - Вера Павловна Фролова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Почему сидим в темноте? – весело крикнул я с порога, чувствуя, как мое сердце подскочило от радости при виде Маши. – В чем дело? Кончился керосин или экономим на спичках?
– О Ганс, – сказала Маша, впервые назвав меня по имени, и быстро подошла ко мне. Я увидел, каким расстроенным было ее лицо. – Ганс… Нет давно приходить немецкий зольдат и взять наша лямпе. – Она сокрушенно развела руками. – Лямпе нет – очень шлехт… Плохо.
Мне стало смешно – какая проблема – эта ее «лямпе»! Можно подумать, что мир перевернулся оттого, что какой-то гнус решил воспользоваться чужим добром. Сейчас я доставлю ей хоть с десяток подобных полукоптилок (сам-то я пользовался электрическим светом от аккумулятора автомобиля).
– Кто посмел хозяйничать тут? Обрисуй мне того прохвоста, – сделав свирепое лицо, обратился я к Маше. – Сейчас этот ворюга получит от меня пару пенделей под зад, после чего враз забудет сюда дорогу.
Она, наморщив от напряжения лоб, торопливо путаясь в словах, «обрисовала»: «Такая длинный, легкий, – (наверное, хотела сказать „тощий“), – один глаза и рот – вот так…» – Маша потешно зажмурила правый глаз и скорчила верхнюю губу.
«Это недобитый подонок Курт Зельманн, – догадался я, – Ворюга проклятый! Привык тащить все, что ни попадет под руку. Раскроил однажды себе харю, когда полез в специально брошенную кем-то заминированную повозку, однако так ничему и не научился. Продолжает шкодничать».
– Не волнуйся, Маша, сейчас я доставлю тебе твою «лямпе», – сказал я и не удержался, чтобы не провести рукой по ее светлым, шелковистым волосам. Не раздеваясь, я вышел, и минут через десять-пятнадцать (пришлось-таки крепко схватиться с полудурком Куртом!) вернул и водрузил на место – повесил на ввинченное в стену кольцо – злосчастную пропажу.
Как же мало надо человеку для счастья! Маша была счастлива. Она улыбалась, ее серые глаза сияли и лучились. Радуясь ее радостью, я, как был в шинели, закружил ее по кухне: «Ну вот, и кончились твои огорчения. Теперь можешь продолжать читать свои книги… Вот так…»
Дитрих замолчал, смущенно взглянул на меня. «Слушай… Я рассказываю тебе о таких мелочах, но если бы ты знала, как все это дорого для меня… Тебе не скучно слушать?»
– Нет. Ганс. Нет. Совсем не скучно. Наоборот. Ты рассказываешь так интересно! Я словно бы наяву вижу и твою Машу, и тебя тогдашнего… Продолжай, Ганс. Пожалуйста.
Изможденное, обтянутое пепельно-серой кожей лицо Дитриха снова преобразилось – порозовело, озарилось радостью.
– Да? Тебе действительно интересно? Я так рад этому! Ну, тогда слушай… Однажды, возвратясь с очередного рейса, я с удивлением увидел, что прежде нежилые передние комнаты дома ярко освещены (с начала войны Маша с матерью оставались вдвоем – ее отец, брат и старшая сестра – медичка были на фронте, поэтому в целях экономии топлива и керосина они занимали только две небольшие комнаты сразу за кухней. Моя же комната располагалась по другую сторону кухни). С недобрым предчувствием я заглянул сквозь распахнутую настежь дверь. В большой комнате за круглым столом, уставленным фляжками и тарелками с едой, восседала ватага наших бравых ребятишек. Маша, со знакомым мне спокойным, непроницаемым лицом, находилась тут же, что-то переставляла на столе. Солдаты ржали, отпускали «соленые» шутки. Я заметил, как один из них, наиболее шустрый, схватил проходившую мимо Машу за руку. В этот миг она увидела меня, неподвижно стоявшего в дверях кухни, оставив тарелку, быстро подошла ко мне.
– Ганс, – сказала взволнованно, – я хотеть нет идти там! А они, эти… Они звать и звать мне. Они кричать! Ганс, я хотеть нет…
– Обожди здесь. – Я легонько отстранил ее, шагнул к тем, пирующим. Ими оказались сопляки-недоноски, только что присланные в Россию на убой из родимого Фатерланда.
– Что здесь происходит?! – спросил я. – По какому поводу пиршество? – (Они вскочили, вытянулись в струнку – я был старшим по званию, а в нашей армии дисциплина превыше всего.) – Прошу прекратить шум! И закрыть плотно дверь! И запомнить: никого из местных хозяев больше не тревожить! Надеюсь, все поняли меня?!
Кто-то из недоносков, по-моему, тот «шустряк», не сдержался, коротко хихикнул. Я шагнул к нему: «От-тставить смешки! Считай, что тебя, малыш, я предупредил персонально! Иначе не успеешь доползти до фронта…» Я вышел, громыхнул специально дверью. Там, среди пирующих, воцарилась мертвая тишина.
Маша все слышала. Она с благодарностью посмотрела на меня. В тот вечер я впервые после давней памятной сцены осмелился обнять ее. Просто притянул ее, неподатливую и молчаливую, к себе и стоял, замирая от счастья, чувствуя совсем близко от себя ее юное тело. Она не подняла рук, не обхватила ими мою шею, – просто стояла молча и, как мне показалось, с нетерпением ждала, когда я отпущу ее.
Но я уже не был ей безразличен. В этом я вскоре убедился… В тот раз я вернулся что-то очень поздно, уже далеко за полночь, к тому же совершенно измученный, разбитый. Был трудный день, бомбежка, обстрелы… В мою машину угодил осколок, пробил бензобак. Я чуть не взлетел на воздух вместе с грузом боеприпасов, которыми был набит мой кузов. Помогли знакомые ребята-шоферня. Все вместе мы сбили пламя, а потом я, чуть не плача от боли в руках, еще долго ремонтировал свою израненную машину. Наконец пополз в обратный путь. Сидя за рулем, я с грустью думал о том, что не увижу сегодня Машу. Поздний, ночной час… Она уже спит…
Но Маша не спала. На кухне горел свет. Она сидела в одиночестве за столом перед раскрытой книгой. Заслышав мои шаги, поднялась навстречу: «О Ганс! – Мне послышались в ее голосе тревога, беспокойство. – Ганс… Как ты опоздать! Я думать – ты приехать нет уже…»
– Сейчас, Маша. – От радости, словно я налакался шнапса, у меня заплетался язык. Я издали показал ей свои грязные, обожженные руки. – Сейчас, Маша… Не уходи, пожалуйста. Сейчас…
Я вошел в свою комнату. Скинув возле порога сапоги и сбросив с себя прогоревшую на рукавах шинель, открыл дверь.
– Маша…
Она вошла сразу. Не находя слов, я привлек ее к себе, крепко прижался своей холодной, воняющей бензином и гарью щекой к ее теплому, свежему лицу.
– Маша… – Своими черными, местами обгоревшими, кровоточащими пальцами я взял ее неподвижно опущенные руки, закинул их себе за шею. – Маша… Ну, пусть так… Не упрямься. Пожалуйста…
Господи, как мне хотелось
