Ищи меня в России. Дневник «восточной рабыни» в немецком плену. 1944–1945 - Вера Павловна Фролова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Не знаю, Джонни. Дай мне подумать.
– Ой, какая же ты, в самом деле, странная! Однако не надейся, что я так просто отстану от тебя. Не-ет… Ну, чего ты боишься?
И опять все начиналось сначала… К обоюдному согласию мы так и не пришли. Я не смогла ответить решительно Джону ни «да», ни «нет», но он все же настоял, что в субботу вечером, то есть завтра, прибежит за мной, и чтобы я ждала его в полной готовности. Иначе, сказал, он просто не представляет себе этого вечера. На том мы и расстались.
Сегодня на поле я рассказала Симе о приглашении Джонни, поделилась с нею также своими сомнениями и неожиданно получила от нее «добро».
– А почему бы тебе и не сходить туда, – сказала она с легким вздохом. – Ведь сейчас у тебя самая прекрасная пора – расцвет молодости, а что ты здесь видишь? Прав Джонни – лишь одну каторжную работу да проклятую неволю. Так что я бы посоветовала тебе идти и не думать ни о чем. Хоть посидишь разок в хорошей компании.
Ну, после такого доброго Симиного напутствия с моей души свалилась тяжесть и отпали все сомнения. В самом деле, почему я должна чувствовать за собой какую-то вину? Почему не могу, как говорит Сима, просто побыть в «хорошей компании», просто повеселиться?
21 ноября
Вторник
Увы, не было для меня никакого праздника, не было также ни веселья, ни «хорошей компании». Как же смогла я позабыть о своей вечной жизненной спутнице – «запятой», которая и на этот раз встала на моем пути.
В субботу, удрав чуть раньше с работы (благо Шмидта не было дома), я своими собственными руками перекрутила в кухне электропровод. Некстати перегорела лампочка, и я, не дожидаясь, когда явятся Лешка или Юзеф (ведь торопилась – хотелось заблаговременно, к приходу Джона, быть в полной готовности), попыталась сама, встав на стул, заменить ее. По-видимому, вместе с лампочкой крутился и патрон (я не могла дотянуться до него рукой, чтобы удержать в недвижимости), в результате провод в нем оборвался.
Света нигде не было. Сидели все в кухне при свете чадящей коптилки, грязные и злые, когда явился сияющий, оживленно-радостный, свежий, благоухающий одеколоном, при «полном параде» Джонни… Мне не хочется вспоминать ни тот вечер, ни следующий день. Не хочется снова травить свою душу пережитой обидой. Не скоро, наверное, забудется она, эта обида, но я, конечно, когда-нибудь прощу тебя, мама. Просто не смогу не простить. А вот зато подлому Леонарду-Леониду никогда не прощу его гнусную фразу, что-то наподобие того, что, мол, это из-за ее (из-за моей!) прихоти теперь все они должны в субботний вечер сидеть грязными и неухоженными, что ей (мне!) абсолютно все дозволяется тут, и поэтому она (я!) привыкла не считаться ни с кем…
Обрывок этой фразы я случайно услышала, когда, пометавшись бестолково и в расстройстве в темной комнате, возле своего «гардероба», входила с убитым видом в кухню (ведь я все еще надеялась, что произойдет чудо и свет вдруг вспыхнет).
Лешкины слова, а главное, его злобный тон возмутили меня. Да было ли хоть раз, чтобы я позволила себе не считаться в своих «прихотях» ни с кем, в том числе и с ним, со свет-Леонардом? И когда это, позвольте знать, мне «абсолютно все тут дозволялось»?
Я была уверена, что маму тоже возмутят несправедливые обвинения в мой адрес и она, конечно же, постарается как-то защитить меня, свою дочь, даст Лешке надлежащий отпор. Но увы, ошиблась. Теперь-то я понимаю, что она уже заранее планировала сделать все для того, чтобы я не пошла в этот вечер с Джоном, а подлые Лешкины слова только подстрекнули ее, пришлись кстати, явились как бы новым, веским предлогом.
– Можешь не собираться – ты никуда не пойдешь! – холодно заявила она. – Не хватало еще где-то по ночам шастать… О девичьей гордости бы подумала! – И еще раз повторила, будто топором бухнула: – Никуда не пойдешь!
Примерно такими же словами и в таком же тоне ответила она и Джону, когда тот, совершенно расстроенный, на сумбурном немецко-русском диалекте (я принципиально не стала переводить) попытался сам уговорить маму отпустить меня с ним. Мол, в том, что я не успела приготовиться, нет ничего страшного. У нас еще есть время, и он подождет… В конце концов, можно одеться и в темноте, а затем мы сразу зайдем к Нине, и там я окончательно приведу себя в порядок. И еще… Он понимает тревогу уважаемой миссис… уважаемой фрау мамы и дает честное слово, ну, просто ручается головой, что со мной, с ее дочерью, ничего не случится плохого: когда праздник закончится, он, Джон, сам проводит меня до самого порога, доставит, так сказать, лично.
– Нет! – повторила мама ледяным голосом. – Я уже сказала – нет!
Ах, знал бы кто (однако этого никто не может знать), как мне было в те минуты плохо, обидно, горько. А главное – стыдно. Ведь она, моя мама, унизила меня не только перед Джоном и Юзефом, а даже перед этим распутным типом Лешкой, несомненно в тот миг в душе торжествующим. Унизила и оскорбила своим неверием в меня, своею глупой, дремучей подозрительностью. Господи, как мне хотелось тут же, немедленно, скрыться от всех, уйти куда-нибудь из дома, чтобы не видеть и не слышать никого, чтобы попытаться самой, в одиночестве, справиться как-нибудь со своей незаслуженной обидой. Пожалуй, я и ушла бы, пожалуй, хлопнула бы дверью, если бы не слабые попытки Симы вступиться за меня и если бы не дружеская, увы, тоже безуспешная поддержка Юзефа.
– Матушка, – просительно сказал Юзеф, искренне огорченный моими огорчениями, – матушка, прошу барзе отпустить Веру
