Ищи меня в России. Дневник «восточной рабыни» в немецком плену. 1944–1945 - Вера Павловна Фролова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Ну что, сходила к Степану? – с ехидством в голосе, упирая на слово «сходила», сказала она мне, когда мы на несколько минут остались с нею вдвоем в кухне. На протяжении этих двух недель, когда Джонни не приходил к нам, она была и приветлива, и добра, а вот теперь опять показала характер, выпустила коготки.
– Сходила, – ответила я как можно терпимее и попыталась было обнять ее, непримиримо дернувшуюся, за плечи. – Знаешь, мама, если бы я не пошла туда, Джон все равно пришел бы сегодня к нам. Он сразу сказал это… Не понимаю, – добавила я с горечью, – чего ты злишься? Я же тебе уже говорила не раз, что у нас с ним чисто дружеские отношения. Ну, что плохого в том, что он приходит к нам?
– Все плохо! – отрезала мама и раздраженно добавила: – Знаю я, во что выливаются эти «дружеские отношения». Разве я не вижу, как он смотрит на тебя, разве не замечала, как ты изводилась в эти две недели? Ох, смотри, моя милочка, не испорти себе жизнь этими «дружескими отношениями». Война уже скоро окончится, если останемся живы – вернемся в Россию. А уж там…
Юзеф, стукнув в дверь, с любопытством покосившись на нас, проследовал в свою «спальню», и, к моему великому облегчению и к досаде, разговор остался незавершенным… Господи, ну что она опять выдумывает, чего боится? Неужели в своих ревнивых подозрениях она додумалась до того, что я смогу когда-либо отказаться от России? Если это так – как же она обижает меня! Даже и не обижает – оскорбляет! Неужели она, самый родной мне человек, не видит, не понимает, что для меня Россия – это моя вечная любовь и надежда, моя вечная боль и тревога, что на всем белом свете не найдется для меня земли светлей, родней и желанней, чем моя российская земля, и что – ах, как прав был Павел Аристархович! – что любовь к ней, к России, безусловно, замешана с рождения и в моей русской крови. Как же она, моя мать, может не видеть, не знать этого? Эх…
Лежа в кровати, я долго не могла уснуть от горьких мыслей. Ну, что они все ополчились против меня? Теперь еще и Мишка туда же: «Влюбилась, влюбилась…» Да не влюбилась я вовсе! Успокойтесь вы все, Бога ради! Конечно, Джон нравится мне, иногда даже – очень, но я никогда еще не думала о нем как о самом близком мне человеке, не представляла его своим возлюбленным. Правда, должна сознаться тут, что иногда мне очень хочется, чтобы он обнял меня и чтоб даже поцеловал. Ну, хоть один бы раз-то поцеловал! Но может, это оттого, что мне просто страшно любопытно знать, как он будет вести себя при этом, какие слова говорить? Вот и все. А то – влюбилась, влюбилась…
Я делала эти записи в течение двух последних вечеров. Сегодня уже…
17 ноября
Пятница
Вчера Джон приходил опять. Видимо, спешил, бежал коротким путем, через поле, явился запыхавшийся, с заляпанными грязью ботинками и брюками. Без всякого вступления, едва я провела его в кухню (все наши, кроме Юзефа, уже улеглись спать), без вступления объявил, что пришел пригласить меня в субботу на «хохцайт»[40]. Увидев мои «большие глаза», смутившись, поправился, что, конечно же, он ошибся – не на «хохцайт», а на «гебуртстаг»[41]. Мол, в субботу у Томаса день рождения, они, англики, намерены устроить по данному поводу «файертаг»[42] и решили пригласить несколько девушек, естественно, хороших знакомых и, естественно же, с согласия вахмана. Стало быть, машинально отметила я, в число этих избранных особ попала и моя персона.
Вначале это его приглашение показалось просто немыслимым. Во-первых, я не настолько близко знакома с Томасом, чтобы быть гостьей на его дне рождения. Во-вторых, страшно, что может внезапно нагрянуть жандармская облава. А в-третьих… а в-третьих, и вообще неудобно: в качестве кого меня туда приглашают? В качестве девушки Джона? Но это же не так. Кроме того, все эти английские парни в свое время в какой-то мере были друзьями Роберта, они, безусловно, знают, не могут не знать, о его ко мне отношении, о том, что мы почти на протяжении восьми месяцев встречались с ним. Кем же теперь, явившись на званый вечер с другим (ведь нечаянные танцульки у Степана не в счет), кем же теперь я предстану в их глазах? Безусловно, ветродуйкой, девицей легкомысленной и пустой. Ведь они не знают о том, что у меня с Робертом, пусть даже в одностороннем порядке, все покончено и я уже никогда не отступлю от своего решения. Так что… Так что лучше мне сидеть дома и не высовываться ни на какие английские пирушки.
Такие вот мысли пронеслись в моей голове, а Джону я ответила коротко, не вдаваясь в объяснения:
– Спасибо за приглашение, но, к сожалению, я не смогу.
Однако упрямый «вариса» задался целью поставить на своем. Уже и Юзеф отправился спать в свою каморку, а Джонни, наверное, уже в десятый раз все повторял, убеждал, уговаривал:
– Ну, скажи, почему ты не хочешь? Чего, в конце концов, боишься? Я говорил тебе и еще скажу сто раз: там, где собираются англичане и русские – не может произойти ничего плохого. Ответь мне откровенно: отчего ты не хочешь?
Припертая, как говорится, к стене, я решила свалить все на другую голову и уныло произнесла: «Боюсь, что мама не пустит».
– Ах вот оно что! – Джон вскочил со стула. – Хорошо. Если это так… Я пойду сейчас к ней и сам попрошу у нее разрешения. Может быть, она еще не спит… Во всяком случае, я надеюсь, что твоя мама извинит меня, если я даже разбужу ее ради такого случая.
Я тут же представила себе, как он, смущенный и непреклонный, войдет в темную, заполненную сонным дыханием комнату, как направится, натыкаясь на стол и на стулья и то и дело шепотом чертыхаясь и извиняясь, в сторону маминой кровати, как мама (конечно же, она не спит, а в раздражении ждет меня), как мама с неприязненным молчанием будет слушать сбивчивые немецкие фразы Джона и мой столь же сбивчивый перевод, как она… – ну, словом, представила я все это и решительно удержала Джонни за рукав: «Нет. Пожалуйста, не ходи. Лучше я сама».
Он нехотя сел и тут же
