Ищи меня в России. Дневник «восточной рабыни» в немецком плену. 1944–1945 - Вера Павловна Фролова

– И все-то ты врешь! – огорчилась я. – Плохой из тебя пророк получается. Не может быть, чтобы еще так долго продолжалась война. Джон, неужели ты действительно полагаешь, что конец еще не скоро?

– Нет, конечно. Не расстраивайся. Я пошутил.

Джон все еще не выпускал мою руку из своей. «До скорого свидания, дарлинг. А чтобы ты не сомневалась, что я все-таки немножко волшебник, знай, что дома тебя ожидает известие. Правда, точно не могу сказать – приятное для тебя или неприятное, – но ожидает».

– Ладно, ладно, маг-волшебник. До свиданья.

Метель усилилась. Ветер налетал бешеными порывами. Новоявленный пророк не позволил мне снять его носки и шарф, и я бежала, ощущая приятное тепло в ногах, на шее и… в сердце. Дома, на своей подушке, я обнаружила письмо от Джона с настоятельной просьбой встретиться сегодня. Оказывается, его принес Толька, когда я сидела там, у Степана.

24 декабря

Воскресенье

Сочельник

Будь проклята эта война! Будь трижды проклято ее отвратительное, кровожадное обличье! Мало того что она, словно опытный косарь на лугу, косит рядами, как траву, людей там, на фронтах, – она безжалостно добивает их, уже опаленных ее смертоносным дыханием, и здесь, вроде бы вдали от бомб, снарядов и пуль.

Умер Михаил от Бангера. Не дождался, не смог дождаться своих. А как он ждал! Господи, как он ждал! Ведь еще совсем недавно, сидя вот за этим столом, говорил с надеждой в голосе: «Я верю, что еще поживу. Мне бы только попасть в Россию, увидеть бы только свой дом, близких…» Он страшно боялся, что Бангер отправит его, медленно сжираемого непонятной болезнью, в лечебницу для «восточников», откуда бы он, конечно, уже не вышел, поэтому изнурял себя на работе, старался не отставать от здоровых, чтобы всемогущий хозяин не смог ни к чему придраться. И смерть-то к нему пришла во время работы – при молотьбе стал оттаскивать от машины мешок с зерном, и в это время хлынула горлом кровь…

Хозяйка поместья (самого Бангера не оказалось в тот момент дома) вызвала по телефону деревенского лекаря, но старый «Коси-коси сено» уже ничем не смог помочь Михаилу. «Не надо тревожить этого несчастного, ему осталось совсем немного времени», – угрюмо сказал он хозяйке в ответ на ее брезгливое указание немедленно увезти больного «восточника» из усадьбы.

Михаил умер в эту же ночь, ближе к утру. Клава вместе с Катариной сидели возле него, вытирали стекающую по подбородку алую кровь. Клава безуспешно пыталась узнать российский адрес семьи умирающего, но он уже не смог ничего сказать – вместо слов из его груди вырывалось хриплое, влажное клокотанье.

Сегодня же Михаила и похоронили. Всезнающая фрау Гельб утверждает, что смерть в церковные праздники, тем более в Сочельник, – большая удача для любого христианина, что, дескать, в такие благостные дни умирают лишь праведники, угодные Богу безгрешные люди, для которых заранее уготовано место в Раю и которых ожидает Царствие Небесное.

Мне же думается – будь даже это так, – вряд ли его, Михаила, утешила бы возможность призрачного, потустороннего благоденствия. Он хотел жить реальной жизнью и, естественно, большей удачей считал бы для себя именно продолжение жизни здесь, на грешной, еще со времен Каина политой кровью и потом Земле.

Лешка Бовкун вместе с Леоном и Джованни сколотили из досок ящик, отдаленно напоминающий гроб, куда и уложили покойного. В «гардеробе» Михаила не нашлось более-менее подобающей для погребения рубашки без заплат, и Нина прибежала к нам в надежде взять что-то подходящее у Леонида. Но Сима полезла в чемодан, порывшись там среди своего и Нинкиного белья, вытащила слежавшуюся, слегка пожелтевшую на сгибах, однако совершенно новую, ни разу не использованную рубашку своего мужа Кости, которую она бережно сохраняла эти годы, коротко всплакнув, отдала ее Нине.

По распоряжению Бангера крышку ящика заколотили гвоздями еще в сарае, где самодельный гроб стоял в ожидании, пока будет вырыта могила, так что мы не смогли даже по-человечески проститься с Михаилом.

Копать могилу выпало на долю нашего Леонида и Лешки Бовкуна. Позднее им на помощь подоспели Иван-Великий и Иван-Черный из «Шалмана». Проводить Михаила в последний путь, кроме нас, пришли остальные «шалмановцы», а также Ян, Зигмунд, Леон и вся семья итальянцев, кроме старой синьоры Амалии. Я шла позади саней рядом с Наталкой и Кончиттой, старалась укрыть лицо от шквальных снежных вихрей, а в голове бездумно складывались унылые строки:

Небо – точно котел из свинца,

Начиненный колючей крупой,

И, как в небе, не видно конца

Человеческой скорби большой.

Снежно-мутная поземь метет,

Вьет по краю пустынной дороги,

Знобким холодом всех обдает,

Порошит похоронные дроги.

Мимо кладбища тащится кладь.

Путь туда – где пустырь унылый.

Там, наш друг, ты будешь лежать,

Там нашел ты себе могилу.

Здесь, где ветер шумит так глухо,

От родимой России вдали,

Не согреют тебя мягким пухом

Эти комья чужой земли…

Смерзшиеся куски глины гулко бухали о страшный ящик, и каждый такой звук тупой болью отзывался в сердце… Придет время, и нас здесь уже не будет – ведь война когда-нибудь все-таки окончится! – а чужая для жителей этих мест могила постепенно осядет, сровняется с землей, и никто даже не вспомнит, что здесь был похоронен человек из России. А самое-то печальное в том, что и близкие Михаилу люди никогда не узнают о его судьбе, не будут знать, где его последнее пристанище. Ведь из-за отсутствия адреса мы, даже если и останемся живы, не сумеем отыскать кого-либо из них. Хотя точно знаем, что где-то на Брянщине остались его жена Ангелина и 12-летняя дочь с таким же редким, красивым именем.

И еще раз довелось пережить за этот день что-то наподобие «шокового» потрясения… Когда мы добрались наконец до разверзтой могилы – пришлось довольно порядочное расстояние нести гроб на руках, – на основном немецком кладбище было почти пустынно. Лишь недалеко от ограды, ближе к центральной части, стояла перед заснеженным холмиком небольшая группа людей – три женщины в траурном одеянии, понурый, сгорбленный старик в потертом овечьем тулупе и мальчик лет девяти-десяти в коротком и узком синем пальтишке и в голубой вязаной шапочке. По-видимому, они уже давно находились здесь, лица женщин – две из них показались мне совсем молодыми – были серыми от холода, темные накидки на головах и на плечах запорошил снежок. Старик держал шапку в руке. Его седые с