Путь теософа в стране Советов: воспоминания - Давид Арманд

Гораздо менее привлекательную сцену ухажорства я наблюдал среди людей. Я ставил лишнюю лампочку в отделении поставов, а Миша Гришин ворочал мешки. Когда в цех вошла женщина, это было поразительное явление — слабый пол, за исключением старушек воспитательниц, да изредка приезжавших артистов, никоим образом в тюрьму не допускался. Женщина была немолодая, лет сорока пяти. К тому же некрасивая и какая-то унылая. Её прислало по договору некое санитарное заведение морить крыс. Миша сейчас же надулся, подобно голубю, и принялся вокруг неё танцевать и ворковать. Минут через десять он затолкал её в тёмный угол и начал проявлять себя весьма агрессивно. Он мне подмигивал и мотал головой, всячески показывая, чтобы я ушёл. Но я, памятуя, за что он сидел, решил остаться. Я боялся, что он изнасилует крысиную даму. Израсходовав все ресурсы мимики и жестикуляций, Миша злобно плюнул. Женщина спокойно кончила ставить ловушки и ушла.

— Чёрт бы тебя побрал! Ну на дьявола ты здесь карапаешься? Какой случай из-за тебя упустил! Как бы на мешках здорово получилось! Но не мог же я при тебе…

— Скажи спасибо, от нового срока тебя спас.

— Да какой срок!

— Дурак же, хоть и интеллигент!

Я остался при своём мнении. Миша на меня дулся целый месяц.

Мне отказали в переводе неприкосновенного фонда родным на волю и с октября вдвое уменьшили ставки зарплаты. Я зарабатывал как мог законными и незаконными способами. Заместитель заведующего «Геркулесом» купил себе сдвоенный примус. Но к нему не было таганка. Он заказал мне вырубить его из трёхмиллиметрового листа, пробить там две камфорки «розанчиком», сделать съёмные ножки из углового железа и приклепать скобы для их крепления. Всей работы часов на 16–18. Особенно тяжело было пробивать 14 отверстий для «розанчиков», на каждое требовалось около 50 ударов зубилом. Когда заказ был готов, скряга замзав предложил мне заплатить казённым геркулесом. Мы даже нэстле имели вдоволь: старший мельник выдолбил во время насечки поставов секретные отделения в них, куда при помоле набивалась мука. Когда нужно было чистить постав, он «залил» добычу на всю бражку. Словом, я попросил заплатить мне за плитку деньгами. Замзав долго злился, бедняга, получал всего 200 рублей в месяц, но в получку всё-таки выдал мне один рубль советскими ассигнациями.

Постепенно я создал себе клиентуру среди заключённых. Моей специальностью были ремонт замков и изготовление ножей. На замки при всеобщем воровстве был большой спрос. Ножи были страшной нелегальщиной. Во-первых, на них шли казённые полотнища, во-вторых, в камерах могли друг друга порезать или напасть на начальство. Списывать поломанные полотна было чертовски трудно. А во избежание непотребного употребления я не продавал ножи уркам. Полотно надо было заточить, выстрогать деревянную ручку, сделать в ней прорезь, вставить туда нож и закрепить его латунным кольцом, вырезанным из трубы. Ножи шли по 16 копеек, а в экспортном исполнении — по 20. Взялся я также за плату давать заключённым уроки английского языка, но так как половину перевели в вечернюю смену, половину — в другие тюрьмы, я с них ничего не получил. Но всё же за месяц набегало рубля три, и я посылал их в Пермь маме или покупал в тюремной лавочке продуктов для Гали и передавал их с обратной передачей. Она, бедная, из кожи лезла вон. Чтобы выплачивать долги, содержать младшую сестру и Тоню, носить мне передачи и строить в комнате перегородку, так как с многочисленной воровской и распутной семьёй соседки жить становилось немыслимо. Пришлось ей думать о приработке. Ничего не говоря Зеленке, она согласилась преподавать ручной труд на педагогическом факультете Второго МГУ, а также в Академии коммунистического воспитания. Но уже перед вторым занятием она не выдержала и призналась Зеленко о своевольных занятиях. Неожиданно он очень одобрил её действия, так как был весьма заинтересован в распространении своих педагогических идей. Кроме того, он посоветовал Гале согласиться на предложение поработать, пока бесплатно, в отборочной комиссии рисунков для детских книг в Институте детского чтения. Она охотно согласилась, но, увы, скоро ей пришлось от всего этого отказаться из-за переутомления и болезни приехавшей к ней сестры.

Когда она рассказала мне о своей широкой педагогической деятельности, я написал ей: «Ставят ли тебе графин с водой на кафедру во время лекций? По-моему, это необходимо для успеха дела. А ещё имеешь ли ты длинную указку, чтобы хлопать по головам непослушных учеников? И ещё, чуть не забыл, заведи себе круглые роговые очки в толстой чёрной оправе. Это помогает всем профессорам, особенно малолетним, внушать уважение к себе своих студентов».

Остряки из администрации провели у нас подписку на заём. Подписываться разрешалось за счёт неприкосновенного фонда, облигации обещали передавать родным. У некоторых заключённых было заработано по несколько сотен рублей и, кому оставалось ещё долго сидеть, охотно подписывались, видя в этом единственное средство разморозить сбережения. Кипс устроил перетруску всей тюрьмы по статьям, срокам и разрядам. Была весёлая картина, когда 800 человек, суетясь и толкаясь, перетаскивали своё барахло по коридорам. Администрация не сумела организовать дело толком, и 100 человек оказались без места. Они выстроились в очереди к канцелярии с вещами, как на вокзале. Меня долго не знали, куда девать. Сунули в камеру к военным, но там места не хватало для настоящих военных. Тогда поместили сверхкомплектным в 20-ю камеру с 18 растратчиками и 8-ю мошенниками. Я спал на обеденном столе. Растратчики были пустой народ. Правда, они вынесли постановление «не ругаться в камере», но даже сами инициаторы этого не выполняли. Мошенники, два друга Кравцов и Буяновский, непрерывно грызлись между собой или дружно изводили толстого и сонного растратчика Лейбовича. Сидели они за то, что «выпустили собственный государственный заём», который отпечатали у знакомого фармазонщика и распространили на несколько десятков тысяч рублей.

Самым симпатичным был здесь Кокорев; по его фамилии называлось знаменитое Кокоревское подворье и бульвар на Болоте между Москва-рекой и Канавой. Подворье принадлежало его отцу. Оно славилось роскошными выездами, которые сдавались богатым аристократам, митрополитам для перевозки чудотворных икон, для богатых свадеб и т. п. После революции подворье превратили в Бюро похоронных процессий. Ковров младший, который со мной сидел, был крупным оптовиком, председателем акционерной компании мукомолов, владельцем ряда заводов, инспектором Союза местной промышленности, помощником начальника охраны Кремля, начальником хозяйственного управления московского военного округа, командовал дивизией на фронте и так без конца. Страстный лошадник, он играл на скачках, барышничал, сам ковал лошадей, имел дело с конокрадами. Потом пострадал за революцию, потом за контрреволюцию. Сидел за сокрытие церковных ценностей, за спекуляцию, за мошенничество и, наконец, за растрату, совершённую на немецкой концессии «Мологолес». Уверял, что невинно, как в песне