Путь теософа в стране Советов: воспоминания - Давид Арманд

Урки были жестоки, вероломны, обидчивы, вспыльчивы, но в то же время трусливы и иногда сентиментальны. Сплошь алкоголики и наркоманы, они часто теряли облик человеческий. Глубоко заблуждаются те люди, которые видят в этой публике стремление к романтике, к проявлению своеобразной храбрости. В массе они напоминают обезьян, каковыми и показались мне с первого взгляда, но не горилл, злобных и вздорных, а трусливых павианов.

Я уже упоминал про закон урок. Не раз я слышал его действие. Когда камера пела хором, если прислушаться, можно было различить крики и стоны истязуемого. Это, заглушая стоны пением, спускали седьмую шкуру с заигранного. Надзиратели относились безучастно к таким экзекуциям. Пение производилось для их удобства — чтобы они могли сказать, что не слышали стонов.

Говорили, что в Таганке в камере урки повесили на тюремной решётке своего товарища, обнаружив, что он был ссученным.

Раз я был свидетелем такой сцены. В тюремной лавочке за всякой дрянью, карандашом или катушкой ниток, надо было стоять в очереди 2–3 часа. Внезапно какой-то урка с шальными деньгами, видно, только что ободравший «штымпа» (новенького), ввалился, растолкал всех и потребовал, чтоб ему отпускали товар без очереди. Продавец, здоровенный детина, бывший матрос, а теперь тоже заключённый, отшил нахала, причём сильно досталось и его матери. Тот смылся, но через несколько минут появился вновь с двумя «сявками» (такими же «товарищами») и с дрыном (палкой). Они зажали матроса в угол и раз десять огрели дрыном по голове и по физиономии. Но матрос встрепенулся как ни в чём не бывало и, хотя кровь залепляла ему глаза, бросился в погоню за пустившимися наутёк врагами, на ходу скликая товарищей.

— Теперь пойдёт по камерам поножовщина, — говорили опытные заключённые.

Действительно, поножовщина состоялась. У главврача околодка — заключённого, крупного специалиста по подпольным абортам, сильно прибавилось хирургической практики.

Интересно, что администрация и в этом случае не вмешивалась. «Ведь никого не убили, надзор не пострадал! Ну и пусть разбираются сами!»

Во дворе, на майдане — месте сборищ, игр и карт — собрался арестантский суд. Участвовало человек 150. Председателем был выбран «справедливый вор Сашка, который зря мухи не обидит и все законы урок знает и соблюдает». Истец матрос (поножовщина не в счёт) вышел на середину круга и изложил свою обиду. Потом слово было дано ответчику. Потом своё мнение высказали «шиханы» (Иваны). Потом суд вынес приговор глоткой, всеобщим криком. Нападение на продавца было признано недопустимым хулиганством. А надо сказать, что кличка хулиган тут была самая обидная. Вор, бандит, налётчик полезет в драку — назови его хулиганом. Приговор был — шесть горячих.

Обвиняемый встал навытяжку, палач, он же истец, отпустил ему шесть оплеух. Полагается бить ладонью, но матрос уж постарался, так что у подсудимого едва голова не слетела с позвонков. Такое наказание хорошо во всех отношениях: обычно оно обходится без членовредительства, но щёки потом горят и рожа распухает на несколько дней. Случаев, чтобы приговорённый не встал во фронт, не бывает. Всем известно, что в этом случае неподчинившегося просто подвергнут линчеванию для поддержания авторитета суда.

Время от времени в тюрьме устраивались «шмоны» (обыски).

Часа в два ночи корпус внезапно наполнялся администрацией. Начальник тюрьмы громко отдавал распоряжения надзорам и конвойным по разговорной трубе, проходившей, как на корабле, по всем пяти этажам. По камерам проносился классический клич:

— Зекс, пацаны, шухер на бану!

Я не могу точно перевести эту фразу, но смысл её был ясен: «Внимание, ребята, в корпусе тревога!» По этому крику во дворе поднималась метель. Это из окон всех этажей выбрасывались тысячи игральных карт, со звоном разбивались о мостовую бутылки из-под водки, шлёпались другие запрещённые предметы. Заключённых, прячущих деньги, марафет, а порой и ножи — в рот и в другие отверстия человеческого тела, всех выгоняли из камер, тщательно обыскивали и выводили во двор, где они должны были стоять в две шеренги, пока менты в камерах рылись в их вещах. Зимой это была довольно жестокая операция, если учесть, что «бытовики», побывавшие в камерах урок, ничего не имели, кроме казённого белья, да и часть самих урок была одета не лучше.

Откуда брались в тюрьме незаконные вещи? Приведу два примера.

Карты изготовляли «фармазонщики» (фальшивомонетчики), хорошо на этом зарабатывавшие. Для них это было плёвое дело. Через неделю после шмона в каждой камере опять было по несколько колод. Колоды — что! Говорили, что в камерах сидят такие специалисты, что могут простым ножом вырезать на резиновой подкладке приличное клише кредитного билета.

Водкой при Можаеве широко торговали надзиратели, пронося её на дежурство под видом своих завтраков. Большей частью они выменивали её на вещи, отнятые урками у других заключённых. Нередко богатеньких арестантов: кулаков, растратчиков и т. п. нарочно подсаживали в камеры урок, чтобы те их ободрали. Надзор имел от этого большой профит. Кроме того, водку передавали на свиданиях и при передачах шмары (жёны), забелив её для виду молоком. Когда Кипс принял строгие меры, запретив передачи каких-либо жидкостей и отдав под суд нескольких надзирателей, водки в тюрьме не убавилось. Только через несколько месяцев докопались до её источника. Заключённые водопроводчики постоянно вынуждены были прочищать канализацию, которая то и дело засорялась. Водопроводчики заталкивали в трубу из смотрового конца колодца толстую стальную проволоку с привязанным к её концу квачем или тряпкой. Секрет состоял в том, что поволока проходила в следующий колодец, находившийся за баркасом (забором). Там в это же время работали вольные водопроводчики, «клиенты» заключённых. По фене «клиент» значит просто товарищ. Их стараниями в тюрьму вытягивалась проволока, нагруженная не одной четвертью водки.

Нелегальная переписка совершалась воздушной почтой. Урки постоянно висели на окнах верхних этажей. А по Матросской Тишине в это время фланировали их «задрыги» (проститутки, любовницы). Молниеносно, неуловимым жестом, из окна выбрасывалась маленькая фанерка, пущенная как плоский камешек по воде, пролетала над самой головой растерявшегося мосла и скрывалась за баркасом. На фанерках были послания: и заказы на марафет, и просьбы сообщить в другие тюрьмы о заигранных, и угрозы ссученным, и уговоры о встрече в случае побега или отпуска. Завязывались и новые романы. Раз я подобрал недолетевшую фанерку. На ней было намалёвано с невоспроизводимой орфографией: «Рыжая. Ты мне подходящая. В сентябре хряю в отпуск. Приходи в малину у Гавриловой хазы. Перепихнёмся». Эти словечки на языке уголовников означают: «хряю» — иду, «малина» — явочная квартира, «хаза» — дом, «перепихнёмся» — виноват, стесняюсь перевести.