Крушение России. 1917 - Вячеслав Алексеевич Никонов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Разделение кадрового офицерского корпуса на желающих воевать и предпочитающих тыловые должности произошло еще в первые месяцы войны. На передовой в полках оставалось по 5–6 коренных, как их называли, офицеров, командовавших в основном батальонами. Разрастание армии требовало постоянного пополнения офицерского состава. Очень хорошо себя зарекомендовали офицеры, выросшие из довоенных подпрапорщиков, а также вольноопределяющиеся из числа образованных гражданских лиц. Но последних было мало, университетские значки чаще блестели на френчах земгусар. Основную массу офицеров составляли юные прапорщики, попадавшие на ускоренные курсы сразу со школьной скамьи и носившие мундир только несколько месяцев, если не недель. «Вчерашний гимназист, а то и недоучка, полуинтеллигент в прапорщичьих погонах, командовал ротой в полтораста-двести мужиков в солдатских шинелях. Он мог их повести в атаку, но был не в состоянии сообщить им воинский дух — той воинской шлифовки и военной закалки, которой сам не обладал»[1164].
Солдаты тоже представляли собой весьма сырой материал. Они проходили трехнедельные, в лучшем случае — двухмесячные курсы в запасных полках, после чего отправлялись на фронт, где командиры предпочитали их переучивать, прежде чем поставить на позиции. Генерал Врангель был крайне невысокого мнения о солдатском пополнении: «Состоя преимущественно из запасных старших сроков, семейных, оторванных от своих хозяйств, успевших забыть пройденную ими когда-то школу, они неохотно шли на войну, мечтали о возвращении домой и жаждали мира. В последних боях сплошь и рядом наблюдались случаи «самострелов» — пальцевых ранений с целью отправки в тыл»[1165].
Низким было качество пополнения даже в элитных частях, коими всегда была императорская гвардия. К концу 1916 года в каждом гвардейском пехотном полку оставалось 10–12 кадровых офицеров из первоначальных 70–75 и до сотни солдат из 1,8–2 тысяч мирного времени. А ведь речь шла о главном оплоте всей властной конструкции. «В каждом бою гвардейская пехота сгорала, как солома, брошенная в пылающий костер, — не скрывал своей горечи полковник Лейб-гвардии Финляндского полка Дмитрий Ходнев. — Перебрасываемая постоянно с одного участка фронта на другой, попадавшая к разным командующим армиями, посылаемая ими в самые опасные, тяжелые и ответственные места, гвардия все время уничтожалась… Будь гвардейская пехота не так обессилена и обескровлена, будь некоторые ее полки в Петрограде — нет сомнения, что никакой революции не случилось бы, т. к. февральский бунт был бы немедленно подавлен. Но в столице не было оставлено ни одного полка гвардейской пехоты или конницы!
Большой и непростительной ошибкой со стороны высшего начальства было то, что на гвардию смотрели исключительно лишь как на лучшие отборные боевые части. Забыто было совершенно то, что полки Лейб-гвардии являлись оплотом престола, что гвардия — это la garde[1166] царя»[1167].
Фронтовые части оставались вполне боеспособными, свидетельством чему был героизм, проявленный войсками в операциях 1916 года — как в наступательных, которых было больше, так и оборонительных. Юные офицеры готовы были умирать за независимость Родины и честь полковых знамен. Однако все воевавшие и видевшие войну отмечают накопление огромной усталости в армии и изменение ее морального духа. «Исполнение долга было еще на высоте, — вспоминал Федор Степун, — но офицерской доблести и солдатской лихости было уже гораздо меньше. Получить «Георгия» по-прежнему считалось заманчивым и желанным, но «переплачивать» за него, подвергая себя излишней опасности, уже никому не хотелось. Дух добровольного самопожертвования явно отлетал от армии, даже геройство становилось расчетливым»[1168].
Война становилась все более позиционной и окопной, что неизбежно вело к деморализации проводящих много времени в бездействии военнослужащих. Мотивация солдатской массы оставалась размытой, люди так и не понимали, за что воюют. Руководитель немецкой разведки Николаи, по понятной причине проводивший много времени среди военнопленных, отмечал «равнодушие русского солдата»: «Ему недоставало военного воодушевления, пленные не знали, какую цель должна преследовать война с Германией. Для истинно русского солдата не играли никакой роли ни идеи реванша и освобождения отечества от вступивших в него немцев, с помощью которых французское правительство успешно поднимало настроение своих войск, ни экономическая и политическая конкуренция Германии, в которой был убежден каждый английский солдат. Он исполнял свой долг, не задавая вопросов»[1169]. Более того, проблема мотивации и морального состояния солдат становилась все острее.
Великая княгиня Мария Павловна, попавшая на передовую под Двинском зимой 1916 года в составе санитарной части, заметила большой контраст по сравнению с началом войны: «Изменилось все — начиная с лиц солдат и кончая сложными оборонительными сооружениями… Тяжело было смотреть на несчастных мужиков, неделями сидящих в грязи и холоде, не знающих положения на фронте, не понимающих, что от них хотят. Они, несомненно, устали от войны, ничего о ней не знали и не хотели знать. Они стали ко всему безразличны, и когда над ними появились германские самолеты, ни один из них даже не поднял головы»[1170]. О безупречной экипировке, обмундировании, подтянутом внешнем виде бойцов позабыли. Нравы огрубели. Реквизиции — неизбежные спутники любой войны — подрывали понятия о собственности или законности. Нравственные, религиозные понятия опровергались жестокой действительностью, порождая у одних солдат чувство греха, а у других, напротив, вседозволенности — «я теперь ни Бога, ни черта не боюсь!» И кругом была смерть. «Крайнее утомление войной и неуверенность», «пожелания поскорее окончить войну и возвратиться к себе домой» стали чаще отмечать военные цензоры. Так, на Западном фронте в 1915 году письма с «угнетенным настроением» составляли 0,7 % от перлюстрированных, а в марте 1916 года — 4,1 %[1171].
Пополнение оставляло желать много лучшего. «Укомплектования, прибывшие к концу лета 1916 г. из запасных батальонов, по своим моральным качествам были много хуже всех предыдущих, явно чувствовалось, что в тылу в запасных батальонах начинается пропаганда против продолжения войны, — вспоминал генерал-квартирмейстер Александр Лукомский. — К осени 1916 г. ив некоторых корпусах, бывших на фронте, были случаи пропаганды против командного состава и за прекращение войны, были несколько случаев неисполнения отдельными ротами и батальонами боевых приказов»[1172].
Начавшись в 1915 году на Юго-Западном фронте, повсеместно стали распространяться братания,
