Мой театр. По страницам дневника. Книга I - Николай Максимович Цискаридзе

Третий раз со Стручковой и Фадеечевым ждем его в зале. Репетиция с 12.00 до 14.00 назначена – нет никого! Я пошел к Иксанову. Тот был занят. Я решил, что успею к себе в гримерку зайти.

Вдруг ко мне в раздевалку кто-то прибегает: «Ой, Коля, срочно! Тебя там Ведерников ждет в канцелярии!» Я говорю: «А зачем он мне в канцелярии? Он на репетицию должен был прийти». Но в канцелярию я все-таки поднялся. Вхожу, вместе со мной туда зашел Н. Б. Фадеечев. На стуле, развалившись в вальяжной позе, сидел Ведерников. Он не нашел нужным ни встать, ни поздороваться с нами. И вдруг, кисло на меня посмотрев, произнес: «Ну, натанцуйте мне то, что вам надо». «Давайте начнем с того, что надо бы встать, поздороваться», – вскипел я. Вижу боковым зрением, что инспектор балета за столом схватилась за сердце. Фадеечев, улыбнувшись, как Чеширский кот, бочком, бочком – и выплыл из канцелярии. «Какое право вы имеете со мной так разговаривать?» – вдруг навел на резкость Ведерников. «А какое право вы имеете не приходить на репетиции? Вас не один день ждали четыре человека, двое из которых народные артисты СССР?!»

В общем, высказав все, что о нем думал, я пошел к Иксанову. Положил ему на стол докладную. Не знаю, что там было дальше, но Ведерников вечером звонил, извинялся. На следующий день на репетиции Стручкова сказала: «Ну, Колька, ты даешь! Звонил Ведерников, извинялся». Он и Рыжкиной позвонил, и Фадеечеву, стал ему ныть: «Николай Борисович, что мне делать? Цискаридзе отказывается со мной встречаться. Вы не сможете мне в антракте хотя бы показать его темп?» Николай Борисович подошел ко мне перед спектаклем: «Ну, Коко, ну ты, ладно. Ты уже поставил его на место, давай…» В общем, перед спектаклем мы с Ведерниковым пообщались. Не знаю, как вышло, что в спектакле без срывов обошлось.

Напоминаю, что этот конфликт случился накануне 15 января 2002 года. Через год, 31 декабря 2002 года и 2 января уже 2003 года, в афише стояли мои «Щелкунчики». Смотрю расписание – у меня опять Ведерников в дирижерах. Я еще про себя подумал, вот незадача! Дальше происходит следующее. Ведерников в течение недели ходил каждый день на все репетиции. Полтора часа в зале, с партитурой, то к пианисту, то ко мне. Вежлив, внимателен, только не пляшет с нами.

Но 31 декабря после спектакля он пришел на сцену с каким-то перевернутым лицом, я даже подумал про себя: «Нехорошо это». Меня все поздравляли с днем рождения, а он демонстративно развернулся и ушел. А 2 января почему-то вообще не пришел на спектакль, его в срочном порядке заменил А. А. Копылов.

Недели через полторы я кого-то спросил, что с Ведерниковым? Оказалось, он решил наказать меня за свое прошлогоднее унижение. Год человек думал, как мне отомстить. Перед Новым годом Ведерников специально отпустил всех дирижеров, оставшись единственным, кто мог встать за пульт 31 декабря. Поскольку он исправно ходил к нам на репетиции, все были спокойны. А в день спектакля утром позвонил в театр и заявил: «Сегодня или вы снимаете Цискаридзе, или я не выйду к оркестру».

В театре из руководства никого, все уже поехали Новый год отмечать. А я 31 декабря, как правило, не приходил на класс утром, приезжал в театр к 16.00, сам разогревался, шел гримироваться.

Кто-то стал Ведерникову объяснять: «Поймите, сегодня 90 процентов зала пришли именно на Цискаридзе. „Щелкунчик“ с ним в канун Нового года в этом театре как главное блюдо в меню. Его отменить или заменить невозможно!» Ведерников ни в какую: «Я играть не буду, убирайте его». Ему объясняют: «Сегодня день рождения Николая, как ему ваше требование объяснить? Его спектакль, он все равно выйдет на сцену, будет грандиозный скандал!» – «А мне безразлично, я к оркестру не выйду, пока вы его не уберете». Начали звонить Иксанову, другим дирижерам, а они вне «зоны доступа». Оказалось, что до 18.50 (начало спектакля в 19.00) никто не знал, приедет он в театр или нет.

К счастью, я пребывал в полном неведении. 31 декабря Ведерникову все же пришлось встать за пульт на «Щелкунчике», но от спектакля 2 января со мной он отказался, к этому моменту нашли другого дирижера.

Я понимаю, если бы он заранее отказался вести мой спектакль, но ходить неделю на репетиции, чтобы в последний момент меня «кинуть», это, конечно, нечто. С этого дня Ведерников со мной больше никогда не здоровался. Нетрудно понять, что для меня это было большим облегчением. Я бы никогда не подал ему руки.

Через несколько лет у его отца – народного артиста СССР, певца А. Ф. Ведерникова – был юбилей. Большой театр уже закрыли на так называемый ремонт, потому Ведерников-младший сделал авторскую редакцию «Бориса Годунова» М. Мусоргского на Новой сцене ГАБТа. Ведерников-старший был одним из лучших исполнителей партии Годунова. Высидев некоторое время, он был так возмущен «созданием» сына, что демонстративно встал и ушел, как говорится громко хлопнув дверью. Ушел с собственного юбилея, потому что искусство для него было выше родства и конъюнктурных соображений. Так поступала старая гвардия Большого театра.

Вернувшись из Парижа, я вновь попал в свой привычный ритм жизни. Утром класс у Семёновой, потом репетиции, спектакли. Не могу сказать, что Марина Тимофеевна была в восторге от «Пиковой дамы» Р. Пети, она была в восторге от меня. Но советовала не заигрываться такой хореографией, чтобы не потерять форму. Моему успеху в Парижской опере она радовалась. Но, опять же, за меня, а не за Парижскую оперу. А я скучал по Парижу, потому что там мне было очень хорошо.

После ухода из театра Г. Н. Рождественского в ГАБТе решили возобновить «Дочь фараона», приехал П. Лакотт. Мы с Грачевой опять стали у него любимыми артистами, весьма успешно станцевали в Кремлевском дворце съездов восстановленную «Дочь Парамона», как этот балет не из добрых побуждений называли в труппе.

Во время работы в Парижской опере я познакомился с супругой Лакотта – Гилен Тесмар, этуалью Парижской оперы, лучшей исполнительницей его «Сильфиды». Лакотт делал этот спектакль именно для нее. Я обожал Тесмар, с удовольствием приходил к ним в гости, даже ездил в их имение. Там было царство птиц: большой попугай Пахита и два лебедя. Я понимал, что Лакотт обхаживает меня не без задней мысли. Ему было нужно, чтобы я не взбрыкнул и станцевал восстановленную им «Дочь фараона» в Москве. Я бы станцевал спектакль в любом случае, ведь этот балет стал частью моей жизни и был поставлен на моих «костях». Чтобы наверняка меня «прикормить», Лакотт доверительно сообщил: «Я