Мелкий бес - Федор Сологуб

Кота кое-как вытащили, и сняли у него с хвоста гремушки. Передонов отыскал репейниковые шишки, и снова принялся лепить их в кота. Кот яростно зафыркал, и убежал в кухню. [[Писатели смеялись. Кот казался им символическим, — вот именно этот Передоновский кот.]]

Передонов, усталый от возни с котом, уселся в своем обычном положении, — локти на ручки кресла, пальцы скрещены, нога на ноге, лицо неподвижное и угрюмое. [[Тургенев мечтательно поднял серые глаза к потолку, оклеенному бумажкой, и сказал:

— Зеленоокие коты, любящие на кровлях, выше людского жилья, — это прообраз сверхчеловека.

Шарик презрительно усмехнулся.

— Ну, а по-вашему как же? — спросил Тургенев.

Шарик задумался, покрутил правой рукой, отбросил со лба прядь волос, и сказал:

— Видите ли, я не отрицаю красоты вашего определения. Вообще, вы — мастер ляпать такие поэтические словечки, в которых больше поэзии, чем правды, — да и в сущности, к чёрту правду! Правда — ужасная мещанка, сплетница и дура. Но я хочу вот что сказать: когда коты любят, они мучительно кричат. Отчего? Страдание притаилось у истоков жизни, — и на всех улицах и дворах души, на всех кровлях жизни мяукает горькое страдание, — тем ужаснее и горестнее мяукает, чем пламеннее стремление к идеалу.

Варвара вдруг разразилась дребезжащим смехом, и сказала:

— Ну, будет вам валять Петрушку. Вот, ешьте лучше вишни.

— Вишни вишнями, — возразил Володин, — только вы, Варвара Дмитриевна, нам не мешайте побеседовать. Мы к вам на кухню не ходим, когда вы нам покушать стряпаете, а вы нам не мешайте об ученых предметах послушать.

Шарик подмигнул Тургеневу на Варвару, и спросил его:

— Похожа на Эмму там, у Лисицы, не правда ли?

Тургенев без зазрения пристально оглядел Варвару, и сказал:

— Да, но еще больше на Женю в Старой Японии.

Варвара ухмылялась.

— Какие такие Эмма да Женя? — спросила она. — Знакомые, что ли?

— Да, около того, что знакомые, — сказал Шарик, ухмыляясь с особою многозначительностью.

— Девочки, — мечтательно сказал Тургенев, и нежно прибавил: — бедные девочки!

— Что ж у вас такие бедные знакомые? — ухмыляясь, спросила Варвара.

— Мы, тетенька, и сами, — вошь в кармане, блоха на аркане, — развязно ответил Шарик.

— Какая я вам тетенька, — обиженным голосом сказала Варвара, — разве вы меня за старуху считаете?

— Совсем даже напротив, почтенная матрона, — галантно отвечал Тургенев, — а просто из почтения.

— Лопни моя утроба, только из почтения, маменька, — сказал и Шарик.

— Нужно мне ваше почтение, вот еще, невидаль какая! — с хохотом отвечала Варвара.

Тургенев запел приятным тенорком:

— Прелестная Эмилия,Друг выше всех похвал,С тобой мне жизнь — идиллияБыла, мой идеал.

Хитрые серые глаза его выражали не то удовольствие, не то насмешку.

Шарик слушал с презрительной улыбкой, и наконец преувеличенно громко и неестественно засмеялся.

— Нет, право, это даже трогательно, — сказал Тургенев. — Здесь есть что-то такое наивное, первоначальное, — словом, почти прерафаэлитское.

Шарик призадумался.

— Да, пожалуй, — согласился он, — но все-таки ерундисто.

— Конечно! — воскликнул Тургенев, — в сущности, идиотски глупо, но это-то и хорошо. Это мы здесь на кладбище списали, — объяснил он Передонову. — И вообще тут у вас много есть забавных вывесок в городе.

Писатели засмеялись…]]

Второе княгинино письмо Передонов берег усерднее, чем первое: носил его всегда при себе, в бумажнике, но всем показывал, и принимал при этом таинственный вид. Он зорко смотрел, не хочет ли кто-нибудь отнять это письмо, не давал его никому в руки, и после каждого показывания прятал в бумажник, бумажник засовывал в сюртук, в боковой карман, сюртук застегивал, и строго, значительно смотрел на собеседников.

— Что ты с ним так носишься? — иногда со смехом спрашивал Рутилов.

— На всякий случай, — угрюмо объяснял Передонов, — кто вас знает!

— Чистая Сибирь у тебя это дело, — говорил Рутилов, хохотал и хлопал Передонова.

Но Передонов сохранял невозмутимую важность. Вообще, он в последнее время заважничал больше обыкновенного. Он часто хвастал:

— Вот я буду инспектором. Вы тут киснуть будете, а у меня под началом два уезда будут. Ого-го!

Он совсем уверился, что в самом скором времени получит инспекторское место. Учителю Фаластову он не раз говорил:

— Я, брат, и тебя вытащу.

Передонов стал часто ходить в церковь. Он становился на видное место, и то крестился чаще, чем следовало, то вдруг столбенел и тупо смотрел перед собою. Какие-то соглядатаи, казалось ему, прятались за столпами, выглядывали оттуда, старались рассмешить его. Но он не поддавался.

Смех, — тихий смешок, хихиканье да шептанье девиц Рутиловых, звучали в ушах у Передонова, разрастаясь порою до пределов необычайных, — точно прямо в уши ему смеялись лукавые девы, чтобы рассмешить — и погубить его. Но Передонов не поддавался.

Порою меж клубами ладанного дыма являлась недотыкомка, дымная, синеватая; глазки блестели огоньками; она с легким звяканьем носилась иногда по воздуху, но недолго, а все больше каталась в ногах у прихожан, издевалась над Передоновым, и навязчиво мучила. Она, конечно, хотела напугать Передонова, чтобы он ушел из церкви до конца обедни. Но он понимал ее коварный замысел, — и не поддавался.

Церковная служба, — не в словах и обрядах, а в самом внутреннем движении своем, столь близкая такому множеству людей, — Передонову была непонятна. Поэтому страшила. Каждения ужасали его, как неведомые чары.

Чего размахался! — думал он.

Одеяния священнослужителей казались ему грубыми, досадно-пестрыми тряпками, — и когда он глядел на облаченного священника, он злобился, и хотелось бы ему изорвать ризы, изломать сосуды. Церковные обряды и таинства представлялись ему злым колдовством, направленным на порабощение простого народа.

Просвирку в вино накрошил, — думал он сердито про священника, — вино дешевенькое, народ морочат, чтобы им побольше денег за требы носили. Таинство вечного претворения бессильного вещества в расторгающую узы смерти силу было перед ним навек занавешено. Ходячий труп! Нелепое совмещение неверия в живого Бога и Христа Его с верою в колдовство!

Стали выходить из церкви. Сельский учитель Мачигин, простоватый молодой человек, подстал к девицам, улыбался и бойко беседовал. Передонов подумал, что неприлично ему при будущем инспекторе так вольно держаться. На Мачигине была соломенная шляпа. Но Передонов вспомнил, что как-то летом, за городом, он видел его в форменной фуражке с кокардой. Передонов решил пожаловаться. Кстати, инспектор Богданов был тут же. Передонов подошел к нему, и сказал:

— А ваш-то Мачигин шапку с кокардой носит. Забарничал.

Богданов испугался, задрожал, затряс своею серенькою еретицею.

— Не имеет права, никакого права не имеет! — озабоченно говорил он, мигая красными глазками.

— Не имеет права, а носит, — жаловался Передонов. — Их подтянуть надо, я вам давно говорил. А то всякий мужик сиволапый кокарду носить будет, так это что же будет.

Богданов, уже и раньше напуганный Передоновым, пуще перетревожился.

— Как же это он смеет, а? — плачевно говорил он. — Я его сейчас же позову, сейчас же, и строжайше запрещу.

Он распрощался с Передоновым, и торопливо затрусил к своему дому. Володин шел рядом с Передоновым, и укоризненно-блеющим голосом говорил:

— Носит кокарду! Скажите, помилуйте! Разве он чины получает? Как же это можно?

— Тебе тоже нельзя носить кокарду, — сказал Передонов.

— Нельзя, и не надо, — возразил Володин. — А только я тоже иногда надеваю кокарду, — но ведь только я знаю, где можно, и когда. Пойду себе за город, да там и надену. И мне удовольствие, и никто не запретит. А мужичок встретится, все-таки почтения больше.

— Тебе, Павлушка, кокарда не к рылу, — сказал Передонов. И ты от меня отстань: ты меня запылил своими копытами.

Володин обиженно примолк, но шел рядом. Передонов сказал озабоченно:

— Вот еще на Рутиловых девок надо бы донести. Они в церковь только болтать да смеяться ходят. Намажутся, нарядятся, да и пойдут. А сами ладан крадут, да из него духи делают, — от них всегда вонько пахнет.

— Скажите, помилуйте! — качая головой и тараща тупые глаза, говорил Володин.

По земле быстро ползла тень от тучи, и наводила на Передонова страх. В клубах пыли по ветру мелькала иногда серая недотыкомка. Шевелилась ли трава на ветру, и уже Передонову казалось, что серая недотыкомка бегала по ней и кусала ее, насыщаясь.