Из истории русской, советской и постсоветской цензуры - Павел Рейфман

В начале марта 68 г. отставка Валуева. Официально «по состоянию здоровья»; по сути — за непризнание голода и непринятие мер против него (116, 434).

В 70-м г. сменен Похвиснев, начальник Главного управления по делам печати. Вместо него назначен военный, генерал Шидловский. Тот долго отказывался от назначения, говорил, что не знаком с делами печати, что он — человек горячий, привык действовать энергично, что прилично в полицейской сфере, но может быть неудобным в кругу науки и мысли. Всё же понимал свою некомпетентность «Ему возразили, что этот способ и нужен, ибо хотят „подтянуть“» (182). Никитенко рассказывает о первом приеме Шидловским, новым начальником цензуры, своих подчиненных: делает им замечания за то, что они пришли в вицмундирах, а не в мундирах; высказывает свое отношение к бородам: «я их не потерплю»; усов тоже не надо (их носят военные), и баков (напоминают бороды); «буду строго наблюдать чинопочитание». Затем: «прощайте» (182-3). Мысль о Шидловском, по словам Никитенко, возникла сначала в голове министра просвещения Толстого, который не в ладах с министром внутренних дел Тимашевым. Толстой подал записку царю о крайней распущенности печати, в чем виновато начальство; товарищ министра внутренних дел Лобанов-Ростовский доказывал, что никакой распущенности нет, если же есть, то в головах профессоров и учителей, за которых отвечает Толстой; сперва записка не произвела на царя впечатления, но после свидания с Вильгельмом и Бисмарком царь пришел к мысли, что печать напрасно нападает на немцев; отсюда увольнение Альбединского — генерал-губернатора остзейского края, отставка ревельского губернатора Галкина и приказ об обуздании печати. В начале декабря 70 г. задерживались цензурой «Вестник Европы», «Русский архив», «Отечественные записки» (189-90,449). Печати пришлось расплачиваться за межведомственные склоки.

В дневнике за 71 г. Никитенко вспоминает о начале царствования Александра II, прекрасных и благородных задатках; тогда казалось стыдно и преступно не помогать правительству; прошло немного времени, пришлось горько разочаровываться; всё оказалось просто и естественно: самодержавие обеими руками держится за свою божественную власть, чиновники держатся за самодержавие и поддерживают его, потому что им более и не за что держаться, народ еще не пробудился от тысячелетнего сна, интеллигенция борется с чиновниками, стараясь скрыть, что посягает на самодержавие, хотя посягает уже тем, что борется с его орудиями и рабами; «Что из всего этого выйдет?» (193). Общий тон рассуждений Никитенко весьма мрачный, но всё же интеллигенция в приводимой им «цепочке» поставлена не на самое худшее место.

В ноябре 71 г. начальником Главого управления по делам печати вместо Шидловского назначен М. Н. Лонгинов (до ноября 74 г.), орловский губернатор, сторонник идеологии самых консервативных слоев дворянства, ярый реакционер, противник освобождения крестьян, земских учреждений, судебных преобразований, т. е. всей системы правительственных реформ. В обществе он никогда не пользовался ни малейшим уважением. Репутация непристойного весельчака, крикуна, не способного ни к какому серьезному делу. Прославился стихотворениями самого скабрезного содержания. Автор непристойной поэмы «Отец», где кощунство и безнравственность доведены до крайнего предела: «Сам Барков покраснел бы от стыда, читая эту поэму» (Никитенко о Лонгинове). В то же время Лонгинов библиограф, автор книги о Новикове и московских масонах-мартинистах, имеющий всё же к литературе какое-то отношение. Отнюдь не сторонник свободы слова. От него ожидают самых враждебных действий против печати. «Прославился» как противник дарвинизма. Ходили слухи о том, что он хочет запретить перевод книги Дарвина «Происхождение человека». Стихотворение А. К. Толстого «Послание к М. Н. Лонгинову о дарвинизме» (впервые вошло в издание Толстого 1907 г.; в примечаниях к стихотворению о Лонгинове сказано: «известный библиограф и порнограф», «невероятно давивший печать» 527). «Послание…» Толстого — блестящая сатира не только на Лонгинова, но и на всю систему подавления свободы слова:

Полно, Миша, ты не сетуй: Полно, Миша, ты не сетуй: Без хвоста твоя ведь ж…, Полно, Миша, ты не сетуй: Так тебе обиды нету Полно, Миша, ты не сетуй: В том, что было до потопа. Полно, Миша, ты не сетуй: Всход наук не в нашей власти. Полно, Миша, ты не сетуй: Мы их зерна только сеем. И Коперник ведь отчастиРазошелся с Моисеем

Далее идут строки о том, что Лонгинов, чтобы быть последовательным, долженн запретить и Галилея, что председатель Комитета о печати не был при сотворении мира и не может контролировать Творца, что его доводы «пахнут ересью отчасти» и его «за скудость веры» можно бы сослать в Соловки, что Божьи планеты ходят «без инструкции цензурной», «не спросясь у Комитета» и пр.

Как и что творил Создатель,Что считал Он болье кстати, —Знать не может председательКомитета о печати……………………………….Но по мне, положим, дажеДарвин глупость порет просто, —Ведь твое гонение гажеВсяких глупостей раз во стоИ концовка стихотворения:

Брось же, Миша, устрашенья:У науки нрав не робкий,Не заткнешь ее теченьяТы своей дрянною пробкой.

Толстой мог себе такое разрешить. Он близок ко двору (с 8-летнего возраста товарищ Александра, по его воцарении назначен сразу флигель-адъютантом; отказ Толстого от придворной карьеры вызвал недовольство царя, но не испортил отношений между ними; близок и царице, Марии Александровне). Даже не либерал, отнюдь не «нигилист». Более того, он боролся с «нигилизмом» («Баллада с тенденцией»). Ряд антинигилистических строф и в «Послании к М. Н. Лонгинову». Они друг с другом на «ты». Но Лонгинов, его деятельность, стремление надеть на литературу намордник вызывают негодование Толстого. Не исключено, что его «Послание…» спасло от запрещения перевод Дарвина. Лонгинов отмежевался от слухов, послал Толстому стихотворный ответ, который заканчивался словами:

Виноват перед тобою Я без всяких вин: Был досель не тронут мною Господин Дарвин

Никитенко, давно знакомый с Лонгиновым, писал по поводу его назначения: «Всеобщее удивление и смех» (217-18). Смех-то был сквозь слезы. В 72 г. цензурные правила становятся более жесткими. Никитенко отмечает в дневнике летом 72 г.: министр просвещения в полной зависимости от Каткова и Леонтьева; «Новый закон о цензуре. Finis печати. Все решается произволом министра внутренних дел< …>При этом законе<…> решительно становятся невозможными в России наука и литература, да правду сказать, давно бы следовало покончить с ними. К чему они нам? Они только сеют разврат и заставляют усомниться в здравомыслии начальства»; общество, не желающее делать ничего разумного и честного, не заслуживает, чтобы с ним поступали честно и разумно (239,244). Никитенко рассказывает о знакомстве у Тютчева с И. С. Аксаковым: поговорили о цензуре, «которая чуть не свирепее, чем в николаевское время»; о слухах, что Толстой, министр просвещения, сошел с ума и считает себя лошадью (запись от 30 августа) (250-55). И далее о Толстом, взявшим на себя роль сыщика, преследующим в печати всякую мысль, несогласную с его представлениями по учебной части; подобным администратором «присваивался прежде титул г а с и т е л е й, теперь их надобно уже назвать с о ж и г а т е л я м и». И еще: «Репрессивные меры по делам печати достигли своего апогея»; резко о русской общественности, которая мирится с таким положением; о холере, оспе, которые продолжают «свирепствовать почти с такой же силою, с какою наши власти свирепствуют против мысли, науки, печати»; на этом поприще особенно отличается Лонгинов (257-9). О злобе властей против всего печатного; не просто «принимаются меры», но принимаются они, особенно Лонгиновым, «с какою-то бешеною яростью».

73 г. В манифесте о смерти великой княгини Елены Павловны написано, что она радела о п о л е з н о м просвещении, «как будто манифест был на цензуре у М. Н. Лонгинова, который, найдя слово п р о с в е щ е н и е слишком либеральным, велел для избежания соблазна прибавить слово п о л е з н о е» (267-68). О том, что Лонгинов — прямой наследник Баркова, отличающемся от него только удесятеренной распущенностью с добавлением кощунства; «И из этой помойной ямы умственного разврата вытащили это нечистое животное, чтоб сделать начальником по делам печати, то есть охранителем умственной чистоты и нравственности русского народа»; почему бы и нет? никого в нашем обществе это не удивляет и не оскорбляет (269-70). О том, что «мы будем долго раболепствовать», потому что развращены, что можем принести в дар Европе только кабаки, деспотизм, чиновничий произвол, великое расположение к воровству (275). В августе 73 г. Никитенко задает себе вопрос: «Нужна ли нам литература?» И отвечает на него так: «Некоторой части общества, может быть, и нужна, но государство полагает, что не имеет в ней никакой надобности»; оно хотело бы иметь литературу, какую нам (Управлению по делам печати-ПР) хочется, значит не иметь никакой (293).