Из истории русской, советской и постсоветской цензуры - Павел Рейфман

Многое зависело от подбора и назначения членов Совета Главного управления. Ряд действий, распоряжений, инструкций отнюдь не способствовал облегчению положения литературы. Цензорам вручили для ориентировки изданное специально «Собрание материалов о направлении различных отраслей русской словесности за последнее десятилетие и русской журналистики за 1863 и 1864 год». В нем давалась характеристика каждого известного писателя, редактора, каждого издания (413). Повеление царя, чтобы новые судебные инстанции, которые, согласно принятому закону, должны были рассматривать литературные нарушения, всячески содействовали Главному управлению по делам печати, а при разногласиях цензуры и судебных инстанций обращались прямо к нему. Никитенко в 66 г. пишет: говорят, что шепнули, кому подобает, чтобы суду было внушено не придерживаться строго закона в оправдании проступков по делам печати; «Это и есть обещанный суд, правый и нелицеприятный». Царское повеление было вызвано тем, что первые судебные процессы по делам печати заканчивались вынесением мягких приговоров, чем цензура была недовольна. Валуев сообщает в министерство юстиции приказание царя, чтобы со стороны судебного управления всегда проявлялось содействие цензурному ведомству. С самого начала оказывается прямое давление административных инстанций на суд. (Лем Очерк, с. 414–18).

Различные отклики печати на закон 6 апреля, от славословия до пессимистических выводов (418). В № 82 «Северной почты» за 65 г. напечатана редакционная статья, расхваливающая новый закон (394-5). В то же время в ней отмечается, что литература продолжает проявлять себя более в отрицании, в стремлении к разрушению, чем в созидании (396). Никитенко, в связи с законом 6 апреля, пишет, что он лучше, чем старый порядок, но нельзя серьезно придавать ему эпитеты «великий», «освободительный» и пр.; а сколько в нем новых стеснений! В дневнике Никитенко делаются весьма грустные прогнозы о будущем русской литературы при Валуеве (396-7). Лемке рассказывает о разных цензурных историях, связанных со введением в действие нового цензурного закона (396–406). Статья Антоновича в «Современнике» (65 № 8) «Надежды и опасения (По поводу освобождения печати от предварительной цензуры)». Опасений оказывается гораздо больше, чем надежд. Высказывается мнение, что многое останется по-прежнему и вряд ли изменится к лучшему. Тревожная концовка: «Что-то будет, что-то будет?» (420). Цикл Некрасова «Песни о свободном слове“ (66 № 3), с уточнением, ориентированным на новый закон: “ (Писано в ноябре и декабре 1865 г.)». Его же сатира «Газетная» (опубликована в том же № 8, где и статья Антоновича). Да и вообще настроение не веселое: «Трудное время» Слепцова (65 № № 4–5,7-8), «Возвращение» («И здесь душа унынием объята») Некрасова (65 № 9) и др. Щедрин пишет о положении литературы при новом законе: всякое бывало, но в кутузке сидеть пока не приходилось, а сейчас появилась реальная перспектива кутузки. В середине февраля 66 г. В. Корш, редактор газеты «С. — Петербургские ведомости», не радикал, но человек либеральных взглядов пишет: «в настоящее время цензура хуже и безумнее, чем когда-нибудь» (398). На этом заканчивается длительная (около десяти лет) борьба за преобразование цензуры, за создание нового цензурного устава.

Кратко остановимся на событиях после введения его. Как было и прежде, пошли всякие дополнения и изменения. И все не на пользу литературы. О них сообщает Г. В. Жирков в книге «История цензуры в России…» Уже с 66 г. (17 октября) редакциям и сотрудникам газет и журналов, имевшим три предостережения и временно приостановленным, запрещено издавать в период приостановки от их имени для подписчиков, бесплатно или за какую-либо плату любую печатную продукцию. 12 декабря 66 г. изменился порядок судебной практики, касающийся журналистики. Главное управление по делам печати, цензурные комитеты получили право возбуждать судебные преследования по всем преступлениям, совершаемым с помощью прессы (за исключением дел, затрагивающих престиж официальных учреждений и должностных лиц, когда в суд непосредственно обращались сами потерпевшие). Закон фактически исключал из судебной практики низшие судебные инстанции, окружной суд и суд присяжных. Дела поступали сразу в судебную палату, где обычно решения были более строгими. 13 июня 67 г. выходит высочайше утвержденное мнение Государственного Совета о том, что публикация постановлений, отчетов о заседаниях дворянских, земских, городских собраний (с текстом речей, прений) может происходить только с разрешения губернского начальства. 14 июня 68 г. министру внутренних дел предоставлено право запрещения на время розничной продажи журналов и газет. 30 января 70 г. принят закон о судебной тайне: за публикацию до судебного заседания или до прекращения дела сведений, полученных дознанием или следствием, редактор наказывается арестом от недели до четырех месяцев, с возможным штрафом до 500 руб. 6 июня 72 г. введены более суровые правила ареста и преследований печатной продукции (они утверждены 31 мая): Комитет Министров получил право без суда присяжных приговаривать «вредную» книгу к уничтожению; министр внутренних дел в случае бесцензурной публикации такой книги или номера периодического издания, выходящего реже одного раза в неделю, мог наложить на них до выпуска арест, а затем представить для окончательного запрещения в Комитет Министров; срок такого ареста в типографии увеличивался с 3 до 7 дней для ежедневных и еженедельных, и с 2 до 4 дней для ежемесячных и более редко выходящих изданий. Даже Головнин, отнюдь не покровитель печати, счел эти новые правила слишком строгими и подал об этом свое мнение председателю Государственного Совета, отмечая необходимость относительной свободы и пагубность подобных репрессивных мер. Никитенко отмечает в своем дневнике: если правительство не находит других средств действовать на умы, кроме репрессивных, приходится думать об его уме; многочисленные опыты доказывают, что репрессиями можно достигнуть лишь одного — совершенно противного тому, чего желали достигнуть.

20 апреля 73 г. Никитенко записывает в дневник: новое распоряжение о цензуре, говорят, прошло через Государственный Совет; два главных положения его: редакции по требованию сообщают имена авторов слухов; администрация может запрещать писать об определенных предметах; особенно важно первое положение; оно совершенно убивает так называемые корреспонденции, особенно из провинции; гласность, оказавшая такие услуги, становится совершенно невозможной; «А без нее мы опять погружаемся по уши в бездну всяческих беспорядков и злоупотреблений…» (280,462). Слухи о новом распоряжении, о которых писал Никитенко, были не безосновательными. 16 июня 73 г. принято высочайше утвержденное мнение Государственного Совета, расширяющее права министра внутренних дел в сфере печати: если по соображениям высшего правительства найдено будет неудобным обсуждение на некоторое время какого-либо вопроса государственной важности, то редакторы повременных изданий, освобожденных от предварительной цензуры, по распоряжению министра внутренних дел ставятся об этом в известность через Главное управление по делам печати. За нарушение этого распоряжения министр может приостановить издание сроком на 3 месяца. Никитенко пишет в дневнике: Тимашев потребовал предоставить министру внутренних дел право устранения редакторов, если они опубликуют какие-либо секретные сведения и откажутся указать источник получения информации; Комитет Министров, с разрешению царя, внес это предложение в Государственный Совет и 16 июня 73 г. оно было утверждено (и действовало до 1905 г.). 19 апреля 74 г. Комитетом Министров принят новый закон: издания, освобожденные от предварительной цензуры, должны представлять в цензурные комитеты корректуру лишь после напечатания всего тиража. Суть закона сводилось к тому, что в случае запрета книги (журнала) издатель, напечатав весь тираж, терпел серьезные убытки. 4 февраля 75 г. высочайше утвержденное мнение Государственного Совета, запрещавшее предавать гласности материалы судебных процессов и т. д. (153-55). В 79 г. подготовлены новые «Временные правила», закрепившие все дополнения, внесенные в устав после 65 г. Таких дополнений оказалось довольно много. Начальник Главного управления по делам печати Н. С. Абаза (80–81 гг.) подводил некоторый итог: «Система всякого рода административных взысканий представляется и печати, и публике произволом более тяжелым, чем предварительная цензура» (155).

В дневнике Никитенко дается довольно подробный обзор главных цензурных репрессий периода второй половины шестидесятых — семидесятых годов, от введения цензурного устава 65 г. до последних лет царствования Александра (почти до его смерти). Их очень много и перечислять их подробно вряд ли следует (см. третий том дневника Никитенко, а также статью В. Богучарского «Цензурные взыскания» в словаре Брокгауз-Эфрон, том75). Мы остановимся лишь на общих тенденциях и на некоторых конкретных случаях, которые, по нашему мнению, по той или иной причине, особенно любопытны. Прежде всего отметим существенный рост количества административных взысканий: в 65–69 гг. — их 60, в 70–74 гг. -164 (Жир 155??). Сразу же после введения устава пошли предостережения. Первое получили «Санкт-Петербургские ведомости» В. Корша за статью по финансовым вопросам (426-7). Затем посыпались другие. В конце 65 г. Никитенко писал по поводу предостережения «Русскому слову» (он совсем не сочувствовал названному журналу): «Это уже придирка. Мы, значит, поворачиваем назад к прежнему архицензурному времени». И далее о том, что министерство внутренних дел слишком щедро раздает предостережения: «Им, кажется, вполне овладела мысль уничтожить те приобретения, которые сделала печать в последнее десятилетие», приобретения, многие из которых утверждены и гарантированы высочайшей волей; такой образ действий не вызывает ничего, кроме негодования.