Приговор - Отохико Кага

— Постой-ка, Коно, — вклинился в разговор Карасава. — Слышь, Андо, Фудзии и вправду говорил о пикете в защите Коно?

— Да, говорил.

— И когда это было?

— Да не помню я. У меня и часов нет.

— Но примерно-то ты можешь сказать. Это было ближе к вечеру, да? аса за два до ужина, а если учесть, что снег ещё шёл, выходит, в начале четвёртого или около того. Так?

— Кто его знает.

— Значит, так. А раз так, выходит, зонный сообщил тебе о пикете ещё до того, как он начался. Потому что пикетчики явились в четыре часа.

— Ну ты и голова! Просто как по полочкам всё разложил.

— А что, — поинтересовался Коно, — эти пикетчики действительно имели отношение ко мне?

— Да, — поучительным тоном сказал Карасава. — Товарищи явились именно ради тебя. И это только первая ласточка, наверняка на ближайшее время запланирована ещё целая серия атак.

— Хорошо бы.

— Вот увидите, в завтрашних газетах будет вымарана часть рубрики «общественная жизнь». Это будет означать, что там помещено сообщение о пикете. На самом деле, это нам на руку. Реальная зацепка для развёртывания новой борьбы. Понял?

— Что-то до меня не совсем доходит… — пробормотал Коно.

— Мы начнём прямо во время судебных заседаний выставлять свои требования о компенсации за причинённый ущерб. Прежде всего, сознательное утаивание от заключённых сообщений о пикете является, согласно 21-й статье Конституции, нарушением «права на информацию». Тюремное начальство официально не имеет полномочий производить изъятие газетных статей, так что вышеупомянутое действие расценивается как нарушение закона. К тому же ты, будучи приговорённым к смертной казни, обратился к общественности с призывом осудить несправедливую, дискриминационную судебную политику, и следовательно, как у всякого подсудимого, у тебя есть право на самозащиту, а лишение тебя возможности прочесть статью, имеющую непосредственное отношение к твоему судебному процессу, является нарушением этого права. В силу всех вышеупомянутых причин ты можешь требовать компенсации в 300 тысяч йен в возмещение морального ущерба согласно Уголовно-процессуальному кодексу. Вот тебе в общих чертах схема твоей будущей борьбы в суде.

— А ведь точно, точно, — загорелся Коно. — Вот здорово-то! Только разве можно прямо сейчас разглашать свои планы, таким образом обезоруживая себе перед противником? К примеру, вдруг они станут осторожнее и прекратят вымарывать газетные статьи?

— Ну и что, тогда разработаем другую тактику. Наверняка товарищи требовали свидания с тобой, а тюремное начальство им отказало. Можно заявить по этому поводу протест. Главное — не упускать ни малейшей возможности для защиты собственных прав. Мы должны использовать властные структуры для борьбы с властью, как таковой. Не зря у нас, в Японии, судебные процессы очень часто становятся ареной политической борьбы. Это наш основной принцип. Мы используем технику борьбы дзюдо — то есть стараемся оценить возможности противника и обратить их в свою пользу.

— А-а, — глубоко вздохнул Коно. — Вот в чём дело. Жаль, что я раньше не знал об этом принципе. Подал бы жалобу на этого недоумка Нихэя. Да я могу привести сколько угодно фактов нарушения им моих прав. Взять хотя бы его дурацкие ограничения типа что и как можно писать в камере. Чем не предлог? Видите ли, можно писать только на восьмидесятийеновой почтовой бумаге и нельзя пользоваться пятидесятийеновыми тетрадями. Конспектировать разрешается только студентам и всякое такое. Чего только от него не услышишь. Мне надо было подробно записывать все эти факты нарушения прав и потом использовать их в борьбе. Сейчас-то я понимаю, что он нарочно не разрешал пользоваться тетрадями и вводил всякие ограничения — того не пиши, сего не пиши, это у него тактика такая была, чтобы я не оставлял никаких письменных свидетельств. А я не сразу врубился, вот и угодил в ловушку.

— Точно, — ласково сказал Карасава. — Но не забывай, что анализ своих прежних ошибок нужен прежде всего для того, чтобы не делать их в будущем. Излишнее самокопание не оставляет человеку никаких надежд.

— Это-то понятно.

— Да, рядовой Коно, что-то ты сплоховал, — сказал Тамэдзиро.

— А ты молчи, говнюк, — тут же привычно ответил Коно, но вопреки обыкновению не стал разражаться бранью, а понизив голос, так чтобы Тамэдзиро не слышал, сказал Карасаве: — Ты с ним поосторожнее. Он ведь наседка. Стольких уже заложил, не счесть.

— Вполне возможно. — Карасава тоже понизил голос.

— Все, кого он заложил, были вскорости казнены. А сам он всё ещё жив-живёхонек, хотя после вынесения ему приговора прошло целых восемь лет. Рекордсмен! Если он подслушал, о чём мы тут говорим, то наверняка тут же настучит, надо быть к этому готовым.

— Да, это уж точно.

— Отлично, рядовой Коно, в наблюдательности тебе не откажешь. Теперь майор Карасава будет бдителен и постарается не допустить, чтобы его заложил какой-то там Тамэдзиро, — сказал Тамэдзиро.

Андо оглушительно захохотал. Представив себе, как уродливо исказилось от смеха его красивое мраморно-белое лицо, Такэо содрогнулся от отвращения. С Андо он встречался во время спортивных занятий, но до сих пор был избавлен от необходимости слышать его смех постоянно, поскольку их камеры были по разные стороны коридора. Утром, когда его слух уловил в коридоре шаги начальника воспитательной службы, он был совершенно уверен, что пришли за Малышом, и попытался восстановить в памяти события его жизни. Андо был сыном оптового торговца бананами с Канды, его отдали в миссионерскую школу на улице Фудзимитё, но учился он из рук вон плохо, и его отослали в префектуру Гумма, в тренировочный лагерь. Там он заболел туберкулёзом и попал в санаторий, откуда вскорости сбежал и, вернувшись в столицу, тут же совершил преступление. Смеётся он, чётко выговаривая — ха-ха-ха. Всё ему ха-ха-ха да ха-ха-ха. Этот мир — ха-ха-ха, убийство — ха-ха-ха, казнь — ха-ха-ха.

А сегодня все слушают популярные песни. А когда транслируют бейсбольные матчи, все слушают их. Разговаривая, заключённые не видят друг друга, только слышат. Прислушиваются к шагам в коридоре, городскому шуму, журчанию воды в трубах. Их мир соткан из звуков. Возможности видеть они почти лишены. Правда, раз в месяц им показывают какой-нибудь фильм и два раза в месяц разрешают смотреть телевизор. Но именно показывают и разрешают. То есть что-то увидеть можно только в порядке одолжения со стороны тюремного начальства. Что касается «слышать» — здесь гораздо большая свобода, да и возможностей куда больше. Правда, ограничения есть и здесь. Нельзя слушать новости, дискуссии, образовательные передачи, классическую музыку. Однажды из приёмника вдруг вырвались звуки органного концерта Генделя. Со всех сторон захихикали и защёлкали выключателями, убавляя звук. А Такэо приник к приёмнику, радуясь редкой возможности насладиться прекрасной музыкой, но, к его величайшей досаде, уже через пять минут Генделя сменила эстрадная музыка. Очевидно, надзиратель, отвечавший за радио, случайно перепутал программы. Вот и получается, что слушаешь ты тоже не сам, а с позволения начальства. Приходится слушать то, что вовсе не хочется слушать, и это мучительно. Если не хочешь смотреть, можно просто закрыть глаза. Но заткнуть уши невозможно. Ибо именно звуки расцвечивают непрерывно однообразный поток времени — вот раздача пищи, вот спортивные занятия, вот свидание, вот вызов к начальству, вот поверка. Заключённый в силу своего положения обречён слушать. Слух — самый пассивный из пяти органов чувств.

Все обречены слушать, как хохочет Андо. Как играющие в шахматы выкрикивают: «слон на Е-2», «слон на Е-4», «ладья на Н-6», «серебряный генерал на G-8»… В данный момент все обречены слушать популярные песни. А очень скоро придётся, наверное, слушать, как Катакири читает сутру… Такэо отошёл от окна. Из-за того, что он спал днём, спать совсем не хотелось, окружающее воспринималось отчётливо, он словно плыл в прозрачной воде. После окончательного отбоя в 21.00 свет притушат, так что сейчас самое время заняться рукописью для «Мечтаний».

Сложив матрас, Такэо устроил что-то вроде столика и для устойчивости положил сверху Большой католический словарь. Потом разложил бумагу и взял авторучку. Ещё в бытность свою подсудимым он ценой неимоверных усилий сумел добиться разрешения писать в камере, причём писать, пользуясь писчей бумагой и авторучкой. Поскольку он имеет университетское образование, получить разрешение на использование тетрадей и шариковой ручки не представляло особого труда (вот вам и проявление той дискриминации, о которой столько говорит Коно), но, как только речь заходила о писчей бумаге и авторучке, ему неизменно отказывали, мотивируя отказ разными причинами — то отсутствием прецедента, то недопустимостью излишней роскоши. И теперь, прикасаясь к отвоёванной с таким трудом бумаге, ощущая в руке крепость автоматической ручки, он думал — сколько же мучительно ярких воспоминаний влечёт за собой сам процесс писания. Да, кстати, может, стоит написать о том, что пишут заключённые на стенах? Если цензор пропустит. Кончится тем, что его снова вызовут к начальнику тюрьмы. Ещё бы, ведь это текст самого Такэо Кусумото, автора «Ночных мыслей», местного литератора, то есть человека весьма влиятельного и опасного. Не зря на столе начальника лежала стопка старых номеров «Мечтаний», признанных угрожающими общественному спокойствию. О чём бы написать? О том, как он подумал, что пришли за Андо? Или о воплях Сунады на спортплощадке? О внезапном помрачении рассудка у Оты? О собственных приступах? О революционных идеях Коно и Карасавы?.. Исключается. Неужели не найдётся чего-нибудь на первый взгляд совершенно безобидного и вместе с тем подспудно отражающего особенности тюремной жизни, чего-нибудь вроде истории с воробьём или с мышью, которые так хвалила госпожа Касуми?