Оно - Стивен Кинг

— Хорошо. — Он улыбается в ответ. — Но, если вы захотите выпить за эту большую утку на фюзеляже, когда мы прилетим в Бостон, я угощаю.

— Благодарю, мне нужно успеть на другой самолет.

— Да, гороскоп меня сегодня утром подвел. — Он открывает книгу. — Но вы так красиво смеетесь. В такой смех легко влюбиться.

Она в очередной раз открывает журнал, но смотрит на прищемленные ногти, а не на статью о красотах Нового Орлеана. Под ними лиловые синяки. Мысленно она слышит крик Тома, доносящийся сверху: «Я тебя убью, сука! Гребаная сука!» Она содрогается. Как от холода. Сука для Тома, сука для портних, которые напортачили перед важным показом и получили фирменный нагоняй в исполнении Беверли Роган, сука для отца задолго до того, как Том или бестолковые портнихи стали частью ее жизни.

Сука.

Ты сука.

Ты гребаная сука.

Она на мгновение закрывает глаза.

Нога, которую она, выбегая из спальни, порезала об осколок разбитого флакона из-под духов, болит сильнее, чем пальцы. Кей заклеила рану пластырем, дала ей пару туфель и чек на тысячу долларов, который Беверли обменяла на наличные ровно в девять утра в Первом чикагском банке на Уотертауэр-сквер.

Несмотря на протесты Кей, Беверли выписала ей чек на тысячу долларов на чистом листе писчей бумаги. «Я где-то прочитала, что должны принимать любые чеки, независимо от того, на чем они выписаны, — сказала она Кей. Ее голос, казалось, шел откуда-то издалека. Может, из радиоприемника в другой комнате. — Однажды кто-то обналичил чек, выписанный на артиллерийском снаряде. Я читала об этом в книге “Интересные факты”. — Она помолчала, потом невесело рассмеялась. Кей не улыбнулась, смотрела на нее с серьезным, даже строгим лицом. — Но я бы обналичила его как можно быстрее, пока Том не догадался заморозить счета».

Хотя она не чувствует усталости (но отдает себе отчет, что сейчас держится только на нервном напряжении и на крепком кофе, который сварила Кей), предыдущая ночь воспринимается ею как сон.

Она помнит, как за ней шли три подростка, звали ее, свистели, но не решались подойти. Помнит волну облегчения, которая окатила ее при виде светящейся витрины магазина «Севен-илевен». Она вошла и позволила прыщавому продавцу таращиться в вырез ее старой блузы, пока уговаривала одолжить сорок центов на звонок из автомата. Ей это удалось без особого труда, учитывая открывшееся ему зрелище.

Первым делом она позвонила Кей Макколл, номер набрала по памяти. На двенадцатом гудке испугалась, что Кей, возможно, в Нью-Йорке, и уже собиралась повесить трубку, когда наконец сонный голос пробормотал:

— Кто бы вы ни были, надеюсь, вы звоните по важному делу.

— Это Бев, Кей. — Она замялась, потом добавила: — Мне нужна помощь.

После недолгой паузы, Кей заговорила бодрым, окончательно проснувшимся голосом.

— Где ты? Что случилось?

— Я в магазине «Севен-илевен» на углу Стрейленд-авеню и еще какой-то улицы. Я… Кей, я ушла от Тома.

Кей отреагировала быстро, живо, эмоционально.

— Отлично! Наконец! Ура! Я сейчас приеду за тобой! Этот сукин сын! Это дерьмо! Я приеду и увезу тебя к черту на «мерседесе»! Я найму оркестр из сорока музыкантов! Я…

— Я возьму такси, — оборвала ее Бев, сжимая в потной руке два оставшихся десятицентовика. Круглое зеркало у дальней стены магазина показывало ей, что прыщавый продавец неотрывно смотрит на ее задницу. — Но тебе придется заплатить таксисту. У меня нет денег. Ни цента.

— Я дам мерзавцу пять баксов на чай! — воскликнула Кей. — Это лучшие новости после отставки Никсона! — Она помолчала, а потом голос стал серьезным, и в нем слышалось столько доброты и любви, что Беверли чуть не расплакалась. — Слава богу, ты наконец решилась, Бев. Это правда. Слава Богу.

Кей Макколл, бывший дизайнер, вышла замуж за богатого, и после развода стала еще богаче. В 1972 году она открыла для себя феминизм, примерно за три года до того, как Беверли с ней познакомилась. На пике популярности/скандальности Кей обвиняли, что она стала ярой феминисткой после того, как воспользовалась архаическими, шовинистическими законами и выдоила из мужа-бизнесмена все причитающееся при разводе, до последнего цента.

— Чушь собачья! — как-то объяснила Кей Беверли. — Людям, которые так говорят, не приходилось ложиться в одну постель с Сэмом Чаковицем. Сунул, вынул и спустил — таким был девиз старины Сэма. Продержаться дольше семидесяти секунд он мог, лишь когда дрочил в ванне. Я его не надула. Просто задним числом взяла надбавку за вредность.

Она написала три книги — о феминизме и работающей женщине, о феминизме и семье, о феминизме и духовности. Первые две продавались очень хорошо. За три года после выхода последней популярность Кей пошла на убыль, и Беверли думала, что Кей это только радует. Деньги она инвестировала очень удачно («Слава богу, феминизм и капитализм не исключают друг друга», — как-то сказала она Бев) и теперь была богатой женщиной с городским особняком, загородным домом и двумя или тремя любовниками, достаточно крепкими, чтобы проходить с ней всю дистанцию в койке, но недостаточно умелыми, чтобы обыгрывать ее в теннис. «Когда им это становится по силам, я их бросаю». Кей определенно думала, что это шутка, но Беверли не раз задавалась вопросом: а так ли это?

Беверли вызвала такси и, когда оно приехало, загрузилась на заднее сиденье вместе с чемоданом, довольная тем, что продавец более не будет пожирать ее взглядом, и назвала таксисту адрес.

Кей ждала в конце подъездной дорожки, в норковой шубе поверх фланелевой ночной рубашки, с розовыми мюлями на ногах, которые украшали большие пушистые помпоны. Слава богу, не оранжевые, — иначе Беверли с криком убежала бы в ночь. По пути с Бев творилось что-то странное: воспоминания возвращались к ней, врывались в голову, так быстро, такие ясные, что это пугало. У нее возникло ощущение, будто кто-то запустил ей в голову экскаватор, который тут же принялся раскапывать у нее в мозгу кладбище, о существовании которого она не подозревала. Конечно, ковш экскаватора выворачивал на поверхность имена, а не тела, имена, о которых она не думала долгие годы: Бен Хэнском, Ричи Тозиер, Грета Боуи, Генри Бауэрс, Эдди Каспбрэк… Билл Денбро. Билл Денбро — Заика Билл, так они называли его с детской непосредственностью, которая иногда характеризовалась как прямота, а иной раз — как жестокость. Он казался ей таким высоким, таким совершенным (пока не открывал рта и не начинал говорить, до этого момента).

Имена… места… события, которые тогда произошли.