Веревочная лестница - Michael Berg

Циник, таким образом,— не тот, кто не верит, что Бог есть, а тот — кто не хочет, чтобы он был.

Циник и романтик почти одно и то же лицо. Циник — это уставший романтик.

Из записной книжки начинающего писателя Тараса Вениаминовича Бульбы-Шевченко:

«Циник живет под цинковой крышей, а я в городе Киеве».

Последнее слово парадоксалиста. Дамы и господа, товарищи и товарки, граждане, совокупляющиеся с гражданками! Разрешите спросить: «А судьи кто?» И по-еврейски ответить вопросом на вопрос: «Быть или не быть, вот в чем дело!» Что нужно вам от меня, если мне от вас ничего не нужно? Как можно судить меня, если нет самого факта преступления, если время отсутствует, ибо его не существует? Глаголы, которые я употребляю, хлещут меня по щекам, как пощечины. Глаголов не должно быть, ибо они преграда пониманию, складываю язык трубочкой, свертываю листом и говорю: нет. Глагол — это не только действие, но и направление действия, не скаляр, обернутый суконной тряпочкой, но вектор, заостренный с одного конца, — чего быть не может, ибо противно уму, так как время не существует. Время — это улитка, то высовывает головку, то прячет ее обратно, зато, что важнее, никуда не движется. То, что нам кажется, — шкала без линейки, желобки делений, приложенных к воздуху. Расскажу все по порядку, именно для того, чтобы вы поняли, что порядок не существенен, ибо его нет.

1. Пока она говорила, я ел яблоко — медленно, можно сказать, вдохновенно, обгрызая сначала части с кожурой, затем коротко брызгающую соком мякоть, стараясь стачивать плод равномерно, не нарушая его гармонии. Измены женщины прозрачны как туманы. Узнал ли я что-нибудь новое из ее слов? Нет, нет и нет. (Нет, помноженное на единицу, а не три «нет», как может показаться.) Новое — это то, что невозможно представить, я же — предполагал, представлял, предчувствовал. Когда она кончила говорить, я кончил есть яблоко; молчание присело на корточки, а в ладони остались косточки от яблока. Может быть, время — это яблочные косточки?

2. Хотела ли она умереть? Да, я так думаю, хотя очки, записывающие за мной каждое слово, мне не поверили. Да, ибо только за этим она и приходила. Самые простые вещи те, которые понимаются в последнюю очередь. Пример простых вещей: стул, Шопенгауэр, часы без стрелок, слова «до» и «после», женщина, «которая уже не любит», портновский сантиметр и смерть. Короче, то, от чего нельзя ничего отнять. Я выбрал первое.

3. Прошу не мешать. Товарищ председатель, пусть кнопками прикнопят тишину! Народный заседатель, сидящий слева, сотрите себя резинкой, а то я вас не вижу. Итак, прежде чем спросить: «А судьи кто?» — скажу: среди живущих на земле только один человек (и еще чуть-чуть) способен на самоубийство и убийство себе подобных, прошу внимания, что из этого следует? Я вышел из суконной казенной шинели и оказался голым — значит, я человек. Если времени не существует, то есть оно тень, которую я отбрасываю, то куда я денусь: сольюсь со своей тенью? превращу плоскую тень в пространство трех измерений? съем яблочные косточки? Таким образом, вопрос, «быть или не быть?» — не вопрос, а ответ.

А теперь судите, если можете, то есть — если хватит чернил. Слова, слова, пепельные полукружия пота под мышками мундира.

Люблю людей с трещинкой, с сорванной резьбой — их не закрутишь унифицированным шпунтиком, не используешь в виде цветной нитки при машинном производстве синтетических ковров; только вроде все пригладили — глядь, опять торчит иголкой, которую Феврония вколола в ткань, когда ее позвали в третий раз. Например, Вас. Вас. Розанов требовал разрешить брак гимназисткам и гимназистам (пока не испортилось воображение), ибо по анкете приблизительно с VI класса гимназии все учащиеся вступают в полосу угрюмого, перемежающегося походами к проституткам, онанизма. Даже не разрешить, а вообще сделать обязательным брак юношам 16-ти и девушкам 14–12 лет, без чего не давать свидетельства об окончании курса. Все так, ибо роман есть розовый пар, занимающий пустое место при наступившем вовремя супружестве, и его совсем не нужно, если семейное сожительство попало в устойчивую колею. Сам брачный чертог Розанов замыслил устроить посреди церкви, отгородив угол шкурами и коврами, чтобы, занимаясь горизонтальной любовью, новобрачные могли видеть проступающие со стен лики икон, очищаясь при этом душой; и вообще пусть молодые живут в церкви до девятого месяца, пока контур плода не проявится на округлой фотопленке, а гулять выходят в отгороженный церковной оградкой садик, чтоб бродили, обнявшись, между занесенных снегом могильных холмиков.

Нравственность хороша только тогда, когда не приходит на ум, как мила женщина, не догадывающаяся или не до конца уверенная в своей красоте. Женщина, знающая о своей красоте,— кокетка, знающий о своей нравственности — ханжа, живущий по шпаргалке.

Подчас боль души (как показалось человеку, которому пришлось много страдать) — единственное, что заставляет нас жить. И талант так или иначе связан с пороком, а добродетель — с безликостью. Платон, считавший поэтов последними людьми на земле, первый почувствовал это. Искусством в основном занимаются неприспособленные к жизни, которым придумывать легче и приятней, нежели осуществлять, вторичные люди, второгодники бытия.

Пушкинская формула поэзии — постельный союз ума и фурии — необязательно самая точная. Русский литературный костюм, в отличие от европейского, имеет третий рукав, не предусмотренный западной модой. Третий рукав — это учительское отношение к читателю. Многие исследователи, замечая только одну сторону медали, видели в этом портновском излишестве отличающую русских кропотливую духовность, и никто не рассмотрел второй стороны медали — параноидальное стремление к власти и неутоленный голод тщеславия. Русским писателям всегда было мало литературы: Пушкин, не желая быть только поэтом, хотел быть еще царедворцем и ловеласом; Гоголь по-маниловски мечтал о должности губернатора земного шара или о положении папы римского; Достоевский словом надеялся испугать и поднять на дыбы долгогривого коня революции, запрячь его в монастырскую колымагу и въехать на этой колымаге во внутренний двор Царства Божия; автор Евангелия от Толстого уже готов был поменять графское достоинство на титул князя мира сего.

Честолюбцы столпились в литературе именно потому, что жизнь языка в русской исторической действительности перевешивала все остальные возможные аспекты деятельности полнотой существования; ни в одной истории с географией не прислушивались с большим вниманием к писательскому слову; как сказал поэт, история языка и была единственной русской историей.

Расцвет искусства всегда совпадал с болезнью нации: именно сквозь трещины государственной жизни и прорастают цветы изящной словесности. Шпенглер приводит примеры: умирающая Древняя Греция и мыльный пузырь Римской империи, поросль эпохи Возрождения на развалинах Европы, раздробленная Германия XVIII века, трещавшая по швам Россия XIX столетия. Как слова в тесноте поэтической строки начинают открывать свои истинные значения, так характерное для макрокосма в микрокосме проявляется еще с большей очевидностью. Здоровое, без изъянов, сознание — полноценно и гармонично само по себе; туберкулезные очажки порочной неполноценности требуют замещения, своеобразного балласта при балансировании на одной ноге.

Талант, таким образом, и есть способ перелицовки порока в добродетель (пример — Достоевский), попытка использовать собственную неполноценность как рычаг (пример — Толстой); искусство, как птица Феникс, всегда рождается из трупного пепла.

Но от Бога талант или от дьявола — это еще вопрос.

Конечно, талант искушает, но при этом, даже в самой маленькой толике, он — несчастье. Медная разменная монета: орел — талант, решетка — несчастье.

Второй секретарь райкома Павел Иванович Чичиков имел привычку смотреть вслед. Дамочка какая мимо пройдет — он ей вдогонку обернется, явление какое прошелестит — и ему всегда рад. Подчиненные так его за глаза и звали — «Челкаш» или «Белый Бим — черное ухо», ибо Павел Иванович был чуваш по национальности, хотя национальность свою почему-то скрывал и носил под подкладкой, как признак. Только темными зимними ночами Павел Иванович давал себе волю и мысленно возвращался в родной аул: представлял себе чистую снежную целину, девственную и непорочную, как салфетка, в которой он, Павел Иванович Чичиков, рыл себе норку. Разрыхлит передними лапками, задними отбросит, разрыхлит передними лапками — задними отбросит и так далее. Впереди ход узкой кишкой темнеет, позади — холмик постепенно растет. Внезапно из-за очередного поворота появляется первый секретарь, который как отец родной, и говорит: «Гранит, как говорится, Павел Иванович, грызешь? Это хорошо. С массами на смычку пошел? И это хорошо. А вот то, что у тебя одно ухо черное, — это я категорически возражаю, как несвоевременное». Павел Иванович, не торопясь, заднюю лапку поднял, пописал на стеночку и задумчиво поясняет: «Я вот — чуваш по национальности, так мне что теперь — и пописать нельзя?» Затем повернулся — и опять норку свою рыть продолжает, будто ничего не случилось. Рыл, рыл, а оглянуться назад так и не додумался. А если б оглянулся, как вы думаете, что бы он увидел?