Веревочная лестница - Michael Berg

Каждому выпуску был отдан один класс: все, кто кончил в 69-м, собрались в конце концов в 57-й аудитории на втором этаже. Из шести классов набралось не более 20 человек. Девки вообще неузнаваемы, парни (если бравировать школьным сленгом) — с трудом, но каждый второй поддавался операции восстановления лица по черепу. Больше всего было из 102, они дружные, собаки, не то что мы. Девки из 104 (плюс Печонкин, который подарил визитку) сказали, что собираются почти каждый год. 105 встречаются раз в пять лет. А 103 либо 1 сентября, либо на День учителя ездит поздравлять Веребейчика. А мы с Юшковой были вдвоем.

Сидели, о чем-то вспоминали, но ведь у каждого свое. Ну, «боб-доб», ну, баскетбол. Одну девочку из 102 зарезал муж или любовник, я не разобрал, но — понятное дело — из ревности. Пойти, что ли, зарезать кого-нибудь, молодого, да раннего, либо настырного и пожилого. Другая погибла в автомобильной катастрофе. Бывает. О том, кто, что и где сейчас, речи не было, да и не важно, вечер встречи — не мандатная и не аттестационная комиссия, у нас общий только background — школьная юность.

А потом дверь открылась и вошел Шифман. Он пробыл час, мы сидели, он стоял у доски, как всегда чуть запрокинув голову назад, и рассказывал. Как учился у Ванеева, как вечерами с Веребейчиком писал «пульку» под водочку, какой была школа до нас и как ему жилось эти годы. Каждые пять минут — стук в дверь, входит делегация с приношением даров любви Шифману, и все одно и то же: «Михал Львович, вы меня помните, я была вот такая девочка, моя фамилия, олимпиада, Крым, Очаков...» Балаган. Очень хотелось помочь показать, как закрывается дверь с обратной стороны, а Шифман всем: «Конечно помню», а поди проверь — помнит или успокаивает из вежливости. Да и что помнит, ведь мы были по разные стороны прозрачного аквариума: яркие неоновые рыбки выросли и превратились в толстую треску. А он все так же подходит каждое утро, сдвигает стеклянную крышку и сыплет корм новым малькам.

Веребейчик ушел из школы через год после нас, сначала в 121-ю, теперь на пенсии; он тоже был в соседней аудитории, похож, если только тень отца Гамлета похожа на грозного короля. А Шифман опять рассказывал о Вене Долгопольском, заведующем отделом в NASA, о Вите Кулике, о тех, кто в Америке, и говорил о том, что мы были лучше всех, что это был «золотой век», но при этом больше улыбался своему 102. Разумеется, мы были лучше всех потому, что являли собой золотой век его молодости и нашей юности (ведь он тогда был в полтора раза моложе, чем мы сейчас), но он остался, а мы ушли во мрак и неизвестность, где есть все, кроме нашей школы, нас самих, тех, которые были и никогда не будут больше.

Я ехал домой и, если Юшкова не мешала, вспоминал «Литературу-2», «Физику-2», «Историю-4», Конкордия, Вовку Преснякова в круглых очках а-ля Джон Леннон, которого Шифман однажды поймал за списыванием и что-то едко сказал про тех, «кто имеет четыре глаза, но не видит», а потом совершенно неожиданно вспомнил то наше первое собрание, за два дня до 1 сентября, когда мы впервые тридцать лет назад собрались вместе; еще незнакомые, с повадками отчуждения, а я изображал крутого и громко сказал: «А эта с белым хаером — ничего, и глазища как у коровы». А Юрик Ивановский уже смущенно толкал меня в бок, шепча: успеешь, еще успеешь повыпендриваться. Мы были неизвестны друг другу, почти как сейчас; еще ничего не родилось, еще не было дружбы, еще все было впереди, все было «до» — всех удач, ссор и разлук. И предложи мне сейчас все начать с начала, я, конечно, тут же откажусь, но если бы можно было опять — хрен с ним, с Моденовым, но опять два года в этой школе на углу 7-й линии и Среднего, и со всеми вами, потому что я так вас всех люблю, тех, образца 67–69-го, потому что вы — и есть я, а сегодняшних — просто не знаю.

Уже дома я с недоумением вытащил из сумки свою книгу с тремя романами и дарственной надписью, которую собирался подарить школьной библиотеке, но так и не подарил. Не успел. Сначала я решил взять с собой один экземпляр, потом подумал: а вдруг придет Герман, взял второй, вспомнил о Шифмане — третий, а Антонина узнает, обидится, не хочется обижать, взял и для Антонины. Каждый раз, когда у меня случалась радость, когда мой журнал получил Букеровскую премию, когда выходил очередной роман или статья, которой оставался доволен, я думал: а не позвонить ли мне в школу, ведь все начиналось там? Может быть, им будет приятно? Но затем здравое соображение — зачем Герману, тем более Шифману постмодернизм? — приводило к усталому решению: пусть все идет своим путем. Ведь все неплохо, слава Богу, не стал математиком или, упаси Господи, физиком. Снимая пиджак, увидел себя в зеркале — лысая, коротко стриженная башка, модная небритость на щеках. Бугай, и зачем тебя учили в 30-й школе, ведь ты для нее — урод.

1997

APPENDIX

Веревочная лестница

От автора

Это эссе складывалось годами, а «написалось» в один присест более 13 лет назад*. И тогда же пара черновых фрагментов, случайно попав на Запад, была помещена в эмигрантском журнале «Эхо». Я читал «Веревочную лестницу» десятки раз в разных ленинградских и московских компаниях и никогда не помышлял о публикации в советской периодике, но даже в эпоху гласности напечатать эту вещь оказалось почти так же трудно, как и раньше. Несколько центральных журналов доводили работу над ней до верстки, но в последний момент срабатывал предохранитель редакционной цензуры, и «Веревочная лестница» выпадала из готового номера. А наиболее несчастливая фраза «поэтический талант Пушкина весьма вероятен» — просто застревала костью в горле. Это эссе — одна длинная цитата. Цитата, перемежаемая комментариями, аллюзиями, реминисценциями. Цитата того удивительного и прекрасного времени (конца 70-х — начала 80-х), когда свобода стоила так дорого, а ее ощущение незабываемо. В «Веревочной лестнице» читатель найдет отголоски тех мыслей, идей, разговоров, что велись тогда в нонконформистской среде.

Перечитав это эссе сейчас, я с недоумением увидел, что время, пойдя на второй круг, опять делает некоторые из былых рассуждений чуть ли не современными, тогда как другие пассажи, кажется, навсегда остались там, в конце 70-х. То, насколько пострадала от времени художественная ткань повествования, решит сам читатель.

Что было, то и будет, и что делалось, то и будет делаться.

Екклесиаст

Лестницу! поскорей давай лестницу!

Гоголь

Однажды утром в провинциальный город NN въехала довольно красивая рессорная бричка, у которой шатались все четыре колеса. Проделав весьма долгий путь по рытвинам и колдобинам, ухабам и ямам столбовой дороги русской литературы, бричка остановилась у казенного дома. Из экипажа, разминая кости после долгой и нудной езды, вышел человек: не красавец, но и не дурной наружности, не слишком толст, не слишком тонок, нельзя сказать, чтобы стар, однако и не так, чтобы слишком молод, — с длинным острым птичьим носом, разве что не цеплявшимся за подошвы пыльных башмаков.

При его появлении вся литература вытянулась в струнку.

— Господа, пренеприятнейшее известие — к нам едет ревизор!

Николай Васильевич Гоголь, по обычаю, впал в летаргический сон, безмерно злоупотребляя своим служебным положением. Во сне он делал то же самое, что и наяву: пил бледный, тюремного содержания чай вприкуску с колотым щипцами развесным сюжетом, вздыхая про себя, в то время как мимо его внутреннего взора проплывала сочная метонимия в виде алого яблочка на тарелочке с голубой каемочкой.

Литературный факт ворвался в дверь внезапно, в виде молодой женщины с развевающимися волосами.

— Николай Васильевич, — закричала она с порога, — в Союзе писателей говорят, что, ежли лампочку в туалете не вкрутите, они — воленс-ноленс, а мы вас уволим. Последнее, говорят, предупреждение.

Век, стоящий на часах, нелитературен. Писатель девятнадцатого столетия был властителем дум, нынешний — и имеет мизерабельный вид, и используется как зубочистка. Слово, от которого ждали дела, не выдержало экзамена на аттестат зрелости и окончательно оказалось только словом — колесом, которое вращается, но не достает до земли. Писатель с позором был выведен на чистую воду, его промокнули ворсистым, как кожа прокаженного, пресс-папье, и он отпечатался вверх ногами. Оказывается, он умеет только писать — не больше. Все, что напророчили писатели девятнадцатого века, исполнилось как по-писаному, но поделать со своим пророчеством они ничего не сумели. Похоже, что все обиделись попарно: читатель на литературу, что она — не учебник человеческой жизни, «инженеры человеческих душ» на то, что их так назвали.

Всему свое время, сказал старый кадровик, работник планового отдела Партай Геноссович Церберов. Время собирать камни и время разбрасывать их. Из собранных в прошлом веке камней была сложена булыжная мостовая, камешек к камешку, кирпичик к кирпичику, — все на писательской мастике, — эта мостовая, вымощенная благими литературными намерениями, завернув несколько раз, вильнув своим мощным гибким телом, внезапно превратилась в раздолбанную проселочную дорогу русской провинциальной глуши. Оказывается, проехала телега времени. И — все в который раз переменилось. Опять поднялось в цене самовитое слово, остроугольная мысль, которую можно запомнить, записать, передать; поэтическая интонация теперь — более чем когда-либо,— является позвоночником сказанного. Волна, шипя белобородыми завитками, откатила назад, и все побежали, увязая по щиколотку в песке.