Любовь диктаторов. Муссолини. Гитлер. Франко - Лев Белоусов

Став премьером, Муссолини сохранил многие привычки провинциального популиста. Мелкобуржуазная среда, в которой он вырос, навсегда привила ему пристрастие к внешней красивости, показной пышности, дешевым эффектам. Его поведение и стиль были далеки от аристократической утонченности и немного вульгарны. Скрывая свою неотесанность, Муссолини демонстративно презирал светские манеры и даже на официальных церемониях и обедах не всегда скрупулезно соблюдал правила этикета, так как толком не знал и не хотел знать их. Зато он быстро усвоил привычку высокомерно разговаривать с подчиненными, не предлагая им даже сесть в своем кабинете. Он завел себе личную охрану, но небольшую, а на службу предпочитал ездить за рулем нового спортивного автомобиля ярко-красного цвета. Актер и демагог, дуче иногда внезапно останавливался, чтобы поговорить с горожанами и крестьянами, и как-то раз зашел в тратторию, владельцем которой был его давний знакомый по Швейцарии, некто Поджолини. Отказавшись от предложенного ему вина (после войны Муссолини бросил пить и курить), он осушил стакан воды и ушел, а сметливый владелец тут же выставил этот стакан на видном месте, повесив на него табличку: «Из этого бокала пил дуче Италии». Какой-то фанатик купил стекляшку за приличную сумму, а ловкач Поджолини поставил на ее место новую с той же надписью. Говорят, этот нехитрый бизнес процветал не один год.

Семья Муссолини оставалась в Милане. Каждый день он звонил Ракеле по телефону, что со временем вошло в привычку, а на праздники они обменивались поздравительными открытками. Вскоре дуче так отдалился от семьи, что, даже наезжая в Милан, нередко под предлогом обилия дел предпочитал останавливаться в гостиницах. Это создавало более благоприятные возможности для поддержания старых связей с Маргеритой Сарфатти и Анджелой Курти Кучатти, а также для установления новых. Ракеле огорчалась по этому поводу, но переезжать в Рим пока не собиралась. Она не любила этот город, его столичную суету и высшее общество, да и премьерство своего беспутного мужа воспринимала в 20-е годы как явление временное. Его политическая деятельность не вызывала у крестьянки из Романьи (а ею Ракеле в душе оставалась всегда) особого интереса, да и любое вмешательство было бы встречено в штыки. Супруги жили порознь, даже когда Муссолини останавливался дома, питались по отдельности. В семейном кругу Ракеле называла мужа «дуче», слегка побаивалась его, нередко бывала мрачной и суховатой. Но в целом она считала свой брак счастливым, была уверена в неколебимости своих позиций и прав на любимого. «Он всегда был лучшим из отцов и хорошим мужем, — скажет она после его гибели. — Наши дети казались мне более глубокой связью, чем любые условности».

К детям Муссолини относился с любовью на расстоянии. Он сам не раз признавал, что был не очень внимательным отцом. Да и как можно требовать большего от человека, чья жизнь была отдана политическим и любовным страстям, чей темперамент не позволял пребывать в состоянии покоя, пусть даже в теплом семейном кругу. Тем не менее Муссолини любил своих детей, особенно старшую дочь Эдду, которую многие считали самым близким ему человеком. У девочки была гувернантка из Великобритании, обучавшая ее английскому языку и хорошим манерам. Но она не особенно преуспела в этом деле, поскольку Эдда унаследовала от отца буйный нрав и упрямство. Она любила командовать сверстниками, в том числе мальчиками, дерзила взрослым, постоянно капризничала и почти всегда добивалась своего. Эдда была очень подвижна, беспокойна, вступала в драку при каждом удобном случае и презирала девчонок, озабоченных лишь нарядами и прическами. К 15 годам она превратилась в стройную шаловливую девушку и умудрилась увлечься одним молодым человеком, служившим на железной дороге в Римини. Реакция Муссолини последовала мгновенно: несостоявшийся ухажер был переведен на Сицилию, а Эдда отдана в аристократическую школу Поджо Империале во Флоренции, откуда, не выдержав строгости дисциплины, она решила бежать. Попытка бегства не удалась, но юная бунтарка не смирилась: она по-прежнему бузила и обзывала директрису «старой каргой в парике». Помня о своем собственном «хулиганском детстве», отец смотрел на шалости дочери сквозь пальцы и все прощал. «Я вынудил к смирению Италию, — как-то раз заявил он жене, — но мне никогда не заставить покориться Эдцу».

О супруге и детях дуче «срочно вспомнил» лишь тогда, когда в сугубо политических целях ему понадобилось сделать очередной реверанс в сторону Ватикана. Муссолини очень хотелось решить так называемый римский вопрос, перед которым пасовали все его предшественники. «Римский вопрос» возник во второй половине XIX века в ходе объединения Италии под эгидой Савойской династии. Когда в сентябре 1870 года королевские войска заняли Рим — столицу папской области, первосвященник лишился светской власти, проклял итальянское государство и запретил католикам участвовать в политической жизни. Такая ситуация в стране, подавляющая часть населения которой была верующей и находилась под духовным влиянием Ватикана, выглядела явной аномалией и требовала решения. Конечно, личность и образ жизни дуче не могли расположить к нему первосвященника и курию, но политическая необходимость была сильнее личной неприязни. Уже в прежние годы Муссолини, отъявленный безбожник, потихоньку налаживал контакты с папским окружением, выделял средства на восстановление разрушенных церквей, вернул в школу распятие, а в 1925 году его дети без лишнего шума в одной из комнат миланской квартиры, временно превращенной в часовню, впервые совершили полный обряд причастия. Священнодействовал старый кардинал Ваннутелли, который всячески поддерживал усилия Муссолини по поиску взаимопонимания с Ватиканом.

Следующим шагом на этом пути стало венчание с Ракеле 29 декабря 1925 года. Оно происходило без всякой помпы в той же домашней часовне. Венчал «молодых» священник Маньяги, свидетелями выступали брат Бенито Арнальдо и маркиз Паолуччи ди Кальболи. Церемония доставила «невесте» истинное наслаждение, поскольку она была верующей и уже давно потеряла надежду на божественное благословение их брака. Казалось, и Бенито проникся благодушием. Сидя с семьей за вечерней трапезой, что случалось крайне редко, он вальяжно рассуждал о крепости семейных уз и недопустимости разводов. И хотя в устах ловеласа такое заявление звучало нескрываемой насмешкой, Муссолини на самом деле так думал. Его действия не сопровождались какой-либо ломкой мировоззрения, поскольку диктовались политической тактикой. Вне рамок этой тактики дуче оставался верен себе: в церковь не ходил, не исповедовался, религиозные обряды не признавал. Лишь однажды в 1932 году он нанес официальный визит в Ватикан и в соответствии с его обычаем должен был участвовать в торжественной молитве у гробницы святого Петра. Дуче опустился на колени только после того, как из храма были удалены все фотокорреспонденты.

Поддержка католической церкви была абсолютно необходима Муссолини для укрепления своей власти. Став премьером, он не имел сколько-нибудь ясного представления о механизме функционирования государственной машины, однако с первых же дней начал перетряхивать бюрократический аппарат. Многие чиновники с удивлением узнавали о своем смещении из сообщений официального агентства Стефани, причем предлогом, как правило, служила «собственная просьба» об отставке. Бывало и так, что Муссолини выгонял высокопоставленных бюрократов, даже не объясняя причин своего решения. Одновременно создавались новые структуры и органы власти, подчиненные лично дуче и призванные укрепить его позиции и авторитет: Большой фашистский совет (БФС) — политический орган, напоминавший Политбюро ЦК КПСС в Советском Союзе, и фашистская милиция — военизированная гвардия, состоявшая по большей части из бывших сква-дристов и нацеленная на подавление оппозиции.

Расправу с политическими противниками Муссолини считал делом вполне естественным и необходимым при утверждении новой власти. Он полагал, что «любое мероприятие правительства рождает недовольных», и прежде чем этот слой станет представлять опасность, против него следует применить силу. То, что насилием грубо попирались элементарные права личности и свобода, дуче ничуть не смущало. Само понятие «свобода» было для него некой отвлеченной категорией, лишенной конкретного содержания. Он откровенно насмехался над принципами Великой французской революции, говорил, что свобода всегда существовала лишь в воображении философов, а народ, мол, просит у него не свободу, а хлеб, дома, водопроводы и т. д. «Люди устали от свободы, — писал он в 1923 году. — Теперь свобода уже перестала быть той непорочной и строгой девой, ради которой боролись и гибли поколения второй половины прошлого века. Для взволнованной и суровой молодежи, вступающей в жизнь в утренних сумерках новой истории, есть другие слова, вызывающие гораздо большую привлекательность. Эти слова: порядок, иерархия, дисциплина». Высокопарность стиля лишь подчеркивает убогость и прямолинейность мысли автора. Свобода, равенство, братство, справедливость — все это объявляется пустой фразой и выбрасывается из лексикона фашистов во имя «порядка и дисциплины», а столь презираемая дуче демократия оказывается не чем иным, как абсолютной фикцией. «Демократия — это правительство, — утверждает он, — которое дает или пытается дать народу иллюзию того, что он является господином». Комментарии, как говорится, излишни.