Русский Монте-Кристо - Валерий Борисов

– На нет и суда нет. – Обиделся я в ответ на его предупреждения. – Я не болтливый!

– Знаю. Десантники все такие. – Бросил он мне комплимент. – Значит так. Давай встретимся с тобой в воскресенье утром. Я тебя отведу в реставрационную мастерскую.

Эдик определил место встречи, возле одного из московских метро, в восемь утра. На прощание он предложил мне:

– Может еще выпьешь? Я плачу.

– Нет! Не хочу больше. – Ответил я, никогда не испытывавший большой тяги к алкоголю. – Спасибо, что угостил.

Мы расстались. Я раздумывал над его предложением и терялся в догадках – почему он выбрал именно меня? Вроде бы, ясно. Я уже неплохой художник, но до хорошего пока далеко. Так говорят многие. Почему я соглашаюсь? Одна из причин заработать. Тоже ясно. Другая – я всегда любил познавать все новое и без раздумий хватался за те дела, где еще не попробовал свои силы. А практика в реставрации мне никогда не помешает. Так я решил немного заработать деньжат. Они были мне необходимы при поступлении, в такой желанный для меня, суриковский институт. Но именно с этого разговора началось мое падение в пропасть.

В воскресенье мы с Эдиком встретились там, где договорились. Было холодно и сыро, наступила весна – стоял март. Он провел меня дворами домов и мы зашли в полуподвальное помещение, которое оказалось мастерской какого-то живописца. Эдик представил меня художнику, назвав его только по имени и отчеству – Леонид Терентьевич. Но Эдик пока еще не сообщил, что это его отчим, об этом я узнал позже. Тот, как истинный художник, сначала показал мне свои последние картины, но их оценки от меня не требовал – молод еще для этого. Потом Леонид Терентьевич объяснил, для чего они реставрируют иконы – по заказу православной церкви, которая им платит за это неплохие деньги. Так он выразился о деньгах. Работы много, специалистов по реставрации мало и надо пользоваться моментом пока есть заказ. Когда же он обратился ко мне со словами:

– Ну, ты как старый десантник, должен понять, что не надо распространяться о нашей работе. – Я понял он обо мне уже многое знает со слов Эдика. – Сам понимаешь, появятся конкуренты, заказов станет меньше, собьют цены. Понятно?

– Да. – Это мне было понятно.

Вообще-то мне такая тайна не совсем нравилась, но я снова успокоил себя тем, что творчество сугубо индивидуальная отрасль деятельности и, обычно, о своих замыслах настоящий художник сильно не распространяется. В мастерской, я обратил внимание на рабочий порядок – картины разных размеров, недоделанные скульптуры, да обычный хлам из досок, холстов, красок, сопровождающий всю творческую жизнь художника – он и не нужен, но и выбросить жалко. Такой порядок в беспорядке мне всегда нравиться-сразу видно, что здесь работает настоящий художник. Чего-то специального для реставрационных работ в мастерской, я не увидел. Леонид Терентьевич словно бы это понял, а он как-то чувствовал все наперед, в этом я позже убедился и сказал:

– Я иногда навожу порядок в мастерской и прячу ненужное в ящики, но все равно многое туда не вмещается. Давай, Юра, я тебе покажу, где все лежит для твоей работы. После окончания работы все укладывай на место. Понятно?

Это слово «понятно» звучало у него постоянно, как бы показывая, что ты должен делать, а что не должен. Леонид Терентьевич раскрыл ящик, достал краски, иссохшиеся древние доски икон, со следами и без следов краски и стал выставлять все прямо на цементный пол. Потом дал мне небольшую иконку со следами многовековой краски по краям и сказал:

– А теперь, прежде чем взяться за работу, посмотри с Эдиком эти книги и альбомы, выбери себе то, что более всего понравится, и за работу. Только не копировать, а писать свое… – Подчеркнул Леонид Терентьевич. – А я займусь своими делами. – Он ушел к своему мольберту и стал продолжать писать какую-то картину.

Мы с Эдиком просидели часа два над альбомами и книгами старинной русской живописи, а их было много в мастерской и выбрали, на первый раз, Георгия Победоносца – в нем много деталей и психологичности большой не требуется, как для лика святого. Леонид Терентьевич, одобрил наш выбор указал мне место за небольшим мольбертом, дал краски и предупредил:

– Юра, только не торопись. Сделаешь мазок – позови меня, чтобы не испортить навсегда доску для иконы. Ведь ей больше трехсот лет. – Подчеркнул он.

Я понял, что работа предстоит упорная и сложная, и халтура не пройдет. Об оплате я и не спросил – оказался полностью нацеленным на работу, которую я был обязан сделать не только ради денег, но и для себя, чтобы доказать – мне и это под силу. Эдик вскоре, попрощавшись ушел, а мы с Леонидом Терентьевичем сидели в мастерской до темна. Он буквально каждые пять минут подходил ко мне, бросая свой мольберт, и подсказывал, как и что лучше делать. Я заметил, что он волновался, наблюдая за моей работой. В тоже же время – это были советы глубоко знающего иконопись художника. До вечера я не справился с работой, но он был мной доволен и когда мы уходили сказал, не скрывая похвалы в мой адрес:

– А у тебя, Юрий, должно получиться. – Он задумался и признался. – Мне нужен хороший помощник. Эдька не способен уловить многого в искусстве, да и в жизни. Поэтому и картины у него поверхностны. – Но словно опомнившись, сказал. – Но это, десантник между нами. Понятно? – И сделал неожиданное для меня признание. – У меня со зрением стало плохо, не могу отличить некоторых оттенков цветов, особенно на небольших картинах. А раньше мог. Нарушилось цветовое зрение, по-медицински эту болезнь сложно и выговорить. Но это не простой дальтонизм, а хуже. Такая болезнь, обычный спутник нашей профессии. – Горько вздохнул он.

О такой болезни художников я раньше не знал, услышал впервые и почему-то запомнил на всю жизнь. Мы договорились о новой встрече в мастерской и я, в течение двух недель, закончил своего Георгия. Леониду Терентьевичу моя работа понравилась, хоть он и ворчал, что здесь неточно, здесь не так, но икона, выражаясь казенным языком чиновников, была принята. Он сразу же выдал мне двадцать пять рублей. Конечно же, это было немного, но я эти две недели работал не каждый день, да и Леонид Терентьевич мне постоянно помогал. Как учитель он был хорош, но как человек… Но об этом позже.

Леонид Терентьевич дал мне следующую работу. Учил меня смешивать и делать древние краски, придавать рисунку действительно старинный вид. Многому он меня обучил, чего лучше бы и не знать. До лета я таким образом подготовил икон десять, получив в общей сумме более шестисот рублей, по моим подсчетам. Этого должно было хватить для поступления в институт. Художественная хватка у меня всегда была и я научился писать иконы достаточно быстро и качественно, не отличишь от настоящих.

Я стал вхож в их семью, хотя не злоупотреблял гостеприимством. У них всегда были гости – режиссеры, операторы, актеры и я как-то терялся среди их умных разговоров и бесцеремонности поведения. Узнал я, кое-что об Эдике. Как работник искусства, он не отличался индивидуальностью или, попросту говоря, был слабым художником. Его картины доводил до ума отчим, который был неплохим художником, но достаточно ленивым. Именно он, как я узнал, помог своему пасынку поступить в институт.

Ну, а я пока писал иконы. Не забывал о тренировках в набрасывании этюдов и портретов готовился к новым вступительным экзаменам. Куда идут мои иконы- я не знал и не интересовался, хотя подозревал, что здесь не все чисто. Но я был исполнитель, не более того, и этим себя успокаивал. Как ни как, работал в мастерской, а не где-то по за углами, а это все-таки лучше, чем вообще ничего. Там я писал, кроме икон, и другое для себя. Техническое обеспечение творчества меня удовлетворяло, и я не хотел иметь, пока, ничего иного. Леонид Терентьевич доверял мне ключи от мастерской и я мог пользоваться ею в любое свободное для себя время.

Где-то в июне, в самый разгар подготовки к экзаменам, меня разыскал в мастерской Эдик, когда я там был один. Он посмотрел мои картины, этюды, вспомнил об иконах, которых в данный момент в мастерской не было, похвалил меня за умение быстро схватывать все новое, а затем, как всегда начал разговор издалека.

– Скоро вступительные экзамены. Как ты себя чувствуешь, уверенно или нет?

– Кажется уверенно. – Ответил я.

– Ожидается большой конкурс. Много, а я уже знаю, будет поступать москвичей. А у них родители или известные, или, в крайнем случае, великие по положению, люди. – Скаламбурил он. – Да и из других городов будут поступать дети именитых отцов. Сложный будет конкурс. – Вздохнув, заключил Горенков.

Я знал ситуацию, складывающуюся накануне вступительных экзаменов и знал, что мне будет сложно поступить в институт. Раз Эдик завел такой разговор, значит неспроста, ему что-то было нужно от меня. Его связи в институте были солидными. И не только в институте, как я понял из общения с его семьей. Он мог помочь мне в поступлении и я ответил, как можно спокойнее: