Зубы грешников (сборник) - Мирослав Бакулин

Утром он решил мстить. Когда он пришел в школу, он искал глазами Вентиля. Как только они увидели друг друга, то бросились и сцепились, но место было неудобное, у двери завуча. Учителя растащили и что-то говорили им, оглохшим от ненависти. Они сцепились во второй раз в классе и дрались так отчаянно, как только могли. Подростку, который вчера пережил себя, нечего было терять, поэтому он повалил противника себе под ноги и, схватив тяжелый цельнометаллический школьный стул, замахнулся и поднял его над головой Вентиля. Он хотел убить его. Но вдруг в этот момент понял, что не сможет убить живого человека. Не Вентиля, а вообще. И он закричал, как кричит раненое, но непобежденное существо. Он обернулся и увидел, что почти весь класс стоит за его спиной в противоположном углу и каждый понимает, что сейчас могло бы произойти, и каждый оцепенел в своем молчании. Вдруг одна девушка сказала:

– Смотрите, у него передний зуб выбит.

Подросток провел языком по уже не чувствующему кровь рту и почувствовал острый скол переднего зуба. Ему стало неприятно от своего неопрятного, наверное, вида. Он поставил стул и пошел домой.

Дома он сел в угол и позволил чувствам нахлынуть на себя неприятной волной необратимости. От необратимости его оторвал отец. Он подошел к подростку и подал ему руку. Подросток встал. Отец внимательно смотрел на него. Потом он пальцем оттянул верхнюю губу подростку и посмотрел на сломанный зуб.

– Смотри-ка ты, – сказал он, – а зуб-то изнутри весь из кровеносных сосудов состоит.

Он был любознательным, его отец, его интересовала жизнь по существу. Он делил людей на: «таланта», «теленка», «тенету» и «говнятину».

Талантливым был нормальный человек, «теленок» – человек необразованный, наивный, темный, «тенета» – человек, упорствующий в своем невежестве, довольствовавшийся примитивными воззрениями на мир, а «говнятина» – человек дрянной и глупый, который не только упорствовал в своей глупости, но и требовал от всего мира того же.

В этот раз он посмотрел на разбитое лицо подростка и сказал:

– Теленок ты еще…

Подросток сначала оскорбился естествоиспытательскими словами отца, но потом понял, что в этом житейском деле нет никакой трагичности. По существу, за эти два дня он впервые узнал своих родителей, встретился с ними на человеческой глубине, посмотрел на них со стороны.

Это понимание отстранило подростка от родителей. Через некоторое время он поругался с ними и как был – в свитере, спортивных штанах и кедах – вышел под дождь в ночь, желая уйти из дома навсегда. На улице шел один из последних осенних ливней. Подросток брел и смотрел по сторонам. Мир вдруг предстал ему совершенно новым и непредсказуемым, и ему понравилось в нем быть. Он оставил себе полчаса на то, чтобы не думать о том, где проведет ночь, и насладиться неведомой дотоле полномасштабной новизной. И вдруг перед ним вырос силуэт человека с проломленной головой. Он держал свой пиджак у виска, кровь текла по лицу и груди, и его бледно-голубая рубашка была слева вся пропитана кровью, дождь придал ей акварельный колорит.

Подросток подошел к раненому:

– Вам помочь?

– Понимаешь, меня избили, ударили чем-то тяжелым по голове. Обокрали. И я – пьяный.

– Понимаю, – твердо сказал подросток. – Хотите, я отведу вас в больницу?

– Отведи, – робко согласился страдалец.

Он оперся на подростка рукой, и они побрели через дождь и ночь в больницу. Дождь бил подростка по лицу, но внутри его бушевала новизна бытия. Он мог помочь кому-то, кому было хуже, чем ему. Они долго плелись по ночным ухабам и перебирались через траншеи, сделанные к зиме. Наконец пришли в приемник городской больницы. Они сидели рядом, от раненого несло перегаром, кровь на его лице стала превращаться в алую сукровицу. Доктор отнял мокрый пиджак от головы, поморщился и принес большой кусок бинта с ватой.

– Вот, подержите. Вам придется подождать. У нас в ванной комнате засела цыганка. Ее сожитель пырнул ножом, ничего страшного, но она расположилась в ванной приемника и моется там уже битых полчаса. Как только мы ее оттуда вытащим, промоем вам рану.

Потом долго заполняли какие-то бумаги. Подростку было весело, что у него нет документов, что у него разбита морда и он влип в эту историю. Его спрашивали, он по-дурацки отшучивался. Потом посмотрел внимательно на своего раненого и что-то понял. Он понял, что человек-Вентиль открыл ему кран жизни, открыл себя, открыл маму и папу, открыл потрясающую новизну бытия. Он посмотрел на человека с разбитой головой, и тот представился ему чернильницей, чернилами из которой предстоит теперь написать свою новую жизнь. Он подошел к раненому, обнял его, попрощался. И, посмотрев на испачканную теперь уже в чужой крови руку, поставил пальцем на кафеле стены красный крестик. На память.

Эпиграмма

В университете у меня были удивительные преподаватели. Они владели человеческими и ангельскими языками, понимали сердцем грамматику и утешали замерзших на морозе птиц. Они свободно пели нам на аттическом наречии и поясняли его красивым дикторским русским. Умнейший Ольгердт Исаевич Усминский, чтобы проиллюстрировать свою особенно витиеватую мысль, доставал из потертого доцентского портфеля скрипку и пояснял мысль музыкой. Античную литературу преподавал милейший Валерий Бенционович Байкель, человек тонкий и глубокий. Филфак он закончил заочно, работая в бригаде штукатуров-маляров, там и нашел себе жену, грубоватую маляршу. Когда к нему, уже доценту филфака, домой приходили студентки, она кричала ему из прихожей: «Валерка, к тебе девки пришли!»

Валерий (все из скромности звали его Борисычем) читал нам изысканные лекции, полные иронии и возвышенностей. Он был тонок, очень тонок и глубок, так что часто посреди лекции останавливался, замолкал, думал о чем-то напряженно. Тишина была такая, что если в этот момент старенькая дверь нечаянно скрипела, то он с неподдельным ужасом поворачивался к ней, прикрываясь руками, как Дон Гуан при виде Каменного гостя. «Какой ужас! Какой ужас…» – шептал он, и лицо его было бледно, как ранняя сибирская луна.

Как-то я нарисовал его орлиный профиль и приписал анонимную эпиграмму александрийским размером. Хотел услышать его реакцию, поэтому перед лекцией положил листок с эпиграммой на кафедру. Но листок тут же сдернула моя сокурсница Валя, дочь Великого Писателя Земли Русской (или коротко ВПЗРа), и побежала показывать другим студентам. Я перехватил ее, вырвал листок, прошипел «дура» и положил его обратно на кафедру. Валя была обижена, даже пустила слезу. Не помню, как Борисыч отреагировал… Ах да, он посмотрел, прочитал, аккуратно сложил листок вчетверо и размахивал им, как указкой, рассказывая нам далее о Лессинге[12].

Самое интересное началось вечером. К нам в гости пришел ВПЗР. Он был другом моего папы, они часто выпивали до самого утра. Я вырос под их споры об искусстве, которые сопровождались двумя словами: «гений» и «говно». Если с вечера чаще звучал «гений», то к ночи помраченные разумы собеседников, несомненно, побеждало «говно». Утром все снова были «гениями». Писатели и поэты, свернувшиеся клубочком вокруг нашего унитаза, внушили мне неуважение к писательской профессии. До сих пор слово «поэт» ассоциируется у меня с блюющим человеком. Сколько я перетаскал их, еле теплых от своей талантливости, из туалета до дивана, и как горек был этот труд юноши, ищущего хоть малого уважения к взрослым гостям!

Пришедший ВПЗР громко шипел на кухне, пьянкой и не пахло:

– Это мужской разговор, Юра! Мужской! Я должен разобраться с твоим сыном. Он оскорбил мою дочь, она рыдала целый день!

– Слушай, не трогай ты его, он ведь кэмээс по дзюдо, он тебе все зубы выбьет, руки поломает, не связывайся ты с ним…

– Нет, я должен, я обязан, в конце концов…

К моей комнате приближались шаги. Он вошел.

– Мирослав, нам нужно разобраться, выйдем. – И он решительно указал на дверь к лестничной площадке.

Мы вышли. Помолчали. Он начал порывисто:

– Мы должны поговорить как мужчины. Ты оскорбил мою дочь…

– Если мы должны поговорить как мужчины, – нагло перебил я, не питая никакого уважения к его писательским регалиям, – то мне придется бить вас. Вы старый и слабый, а мне ничего не стоит одним ударом выбить вам все передние зубы.

Он замолчал, нижняя губа его бессильно затряслась:

– Но ведь ты мерзавец! Ты должен ответить…

– Я отвечу вам. Прямо сейчас. Что вы предпочитаете – сломать вам ногу, чтобы вы хромали с костылем, или правую руку, чтобы лишить вас возможности писать?

– И что же, ты будешь бить меня, известного писателя?

– Да.

Я сказал это твердо, как вбивают гвозди. Он на какое-то мгновение отскочил от меня, прикрываясь руками, как Гамлет при виде Тени Короля Датского.

Я, признаю, был юн и нагл и не питал иллюзий по поводу жестокого мира вокруг меня. Драться приходилось много. А он привык бухать в интеллигентных компаниях, приставал к молоденьким девочкам, читал им стихи и заглядывал в глазки. Девочки отказывали в симпатиях, но это было не опасно. А тут был я, и он знал, что мне не нужно вентиля, чтобы разорвать его рот в клочья. Он как-то остыл, опустил голову, потом вдруг заныл: