Зубы грешников (сборник) - Мирослав Бакулин

Как-то я спросил священника, который молился за Кольку:

– Батюшка, а для чего человек должен быть христианином?

Он улыбнулся и сказал:

– Для того чтобы быть счастливым.

– Но почему же тогда так много людей живут без Бога?

– Потому что пока еще не произошло встречи. Просто, может быть, нужно однажды, идя по улице, в тишине душевной обратиться к Нему: «Господи, вокруг Тебя столько разговоров, а я не знаю Тебя, откройся мне!»

И Господь не повременит с ответом. Эта встреча – самое начало.

Он – в гуще жизни

Случилось это, когда хозяева стали нас выгонять с квартиры. Снимали мы квартиру в 6-м микрорайоне. К тому времени начал я ходить в церковь, поняв, что цель жизни всякого человека – служить Богу и людям.

Однажды в кабинете кафедры (работал преподавателем) сижу и заполняю карточки какие-то. А коллеги о чем-то беседуют. Заведующий рассказывает, как он вчера телепрограмму со священником видел. Я вполуха слушаю, пишу свое. И он говорит между прочим, что спросили священника про смысл жизни, мол, в чем он? Тот отвечает: «Служить Богу и людям!» И дальше о чем-то рассказывает. А я остолбенел, как будто раскаленный лом в сердце мне вогнали. Вот она, правда – служить Богу и людям. Да, Дух Святый веет, где хочет. И сказано-то было мимоходом, и сказано-то было не мне, а запало, пронзило до мозга костей. Так просто и так глубоко.

Но, как часто бывает это с новоначальными, все я делал с перехлестом: и молился, и постился, и о Боге с другими говорил, рвение через край, обсуждение, переходящее в осуждение. А жена моя, человек трезвый, сказала мне просто: «Пока я не увижу, что тебя твоя Церковь изменила, я туда ходить не буду». И не ходила, и о крещении слышать не хотела. А я обзавелся «домашней церковью»: поставил друг на друга две табуретки, водрузил на них икону – так, чтобы она была против лица, и, зажигая купленные в храме свечки, начал читать незнакомые мне слова в молитвослове. Не буду говорить о тех днях и тех молитвах, в них было много пустого огня и самопринуждения.

Дальше стало совсем трудно, и я заставлял себя молиться и что-то читать. В то время я писал диссертацию, и часто поутру на молитве меня пробивали «гениальные» идеи. Поначалу, как только «светлая» научная мысль ко мне приходила, я бросал молитву и мчался фиксировать ее, приписывая это «откровение» близкому присутствию Бога. Но вскоре выяснил, что ни одна из моих восторженных записей не годится для дела и что эти стремительные убегания с утреннего правила призваны разрушить молитвенный настрой, бес баловал. Тогда первым моим правилом для молитвы стало: не отвлекаться!

Так вот, не будем отвлекаться.

Помните, нас стали выгонять с квартиры? Денег нет, идти некуда. И произошло вот что.

До этого мы с отцом купили машину. Но никто на ней не стал ездить. Она год простояла в гараже без движения, и мы продали ее. Деньги положили в банк. Банк прогорел. Жена училась на юридическом и, в качестве практики, подала в этом безнадежном случае какое-то исковое заявление на банк или что-то вроде того. Я, как подобает всякому новоначальному, игнорировал ее обвинения в бездействии в поисках жилья, закатывал глаза, всем видом намекая, что «положился на волю Божию». Жену мою эта религиозная паранойя совершенно не устраивала. Она плакала и требовала активных мужских действий по отысканию жилья. Я отмахивался словами про птицу небесную, которая не сеет, не жнет, не собирает в житницы, и тому подобное.

Дом появился через мамино попечение. Жена вывесила объявления, и через некоторое время мама дала нам адрес какого-то частного дома, который то ли меняют, то ли продают. Мы пошли. Домик мне понравился: маленький, аккуратный, уютный. Помолился про себя: «Вот бы здесь жить!» Хозяином оказался немец по имени Иван Иванович, судья. Нам сказал, что дом меняет только на красные «жигули»-шестерку. И пояснил со всей немецкой пунктуальностью, что у «шестерки» отличный движок, а красный цвет наиболее заметен на дороге, поэтому меньше вероятность аварии. Все это, конечно, здорово и разумно, но у нас не было ни машины, ни денег на нее. Мы попрощались, обменявшись телефонами. И вдруг через неделю Иван Иванович звонит и говорит, что дело банка, в котором лежали наши деньги, попало именно к нему и что по бумаге, составленной женой, мы можем получить деньги назад. Вот так номер! Мы, конечно, обрадовались – единственные из частных вкладчиков вернули свои деньги. Но их все равно не хватало на машину. Тогда жена попросила у родственников, те дали, в валюте. Но и этих средств оказалось недостаточно. Мы стали искать «шестерку» подешевле. Опять меня ругают за беспечность, а я знай только молюсь. Наконец нашли одного знакомого, который сказал, что на его базе осталась последняя «шестерка», неизвестно какого цвета, но он мог бы продать ее нам подешевле. Звоним, договариваемся с Иваном Ивановичем. Он напоминает: «Мне нужна только красная».

Наутро едем. В машине верх напряжения: что-то будет? Всю дорогу Иван Иванович зудел: «Только красную, другую мне не надо». Одно слово – немец. Жена – как натянутая струночка, а я тихонько творю Иисусову. Подъезжаем, выходит начальник и говорит, мол, извините, вчера приехали люди, предложили цену, и вашу машину я продал, так что не обессудьте. Воцарилась пауза. Жена разрыдалась. Ни машины, ни дома. Стоим, горько молчим. Иван Иванович что-то говорит безутешной жене. Опять выходит начальник магазина и говорит, что, мол, подождите, не уезжайте, пришел машиновоз, но вряд ли вас автомобили устроят. Заходим во двор, а там стоят восемнадцать ярко-красных «шестерок»! Мы остолбенели.

Я говорю: «Давайте выбирайте, Иван Иванович» – и, как во сне, иду расплачиваться. Жена стоит пораженная, недоуменно смотрит на меня. Но это было только начало. Я отдаю кассирам мешок старыми деньгами: тройки, пятерки, десятки. Они разрывают банковские упаковки, все пересчитывают трижды. Я им говорю: «Оставьте, если что будет лишнее, в валюте, а то нам еще с родней рассчитываться». А сам стою, тихонько молюсь. Они посчитали, что-то отложили в конверт, мне его отдали. Зашел еще мужик, пересчитали все в четвертый раз и отправили наши денежки в бездонный сейф. Я выхожу во двор, открываю конверт, а там – куча долларов. То есть много. У нас столько и не было. Родственники восемь раз считали, кассиры подложить не могли. Подхожу я к Ивану Ивановичу, советуюсь, что делать, он все-таки постарше нас. Он резонно замечает, что сейчас в сейфе денег не отличишь, что в конце недели, в пятницу, они деньги будут инкассировать, и если выяснится недостача, то нужно будет вернуть. Уезжали мы оттуда просто раздавленные свалившимися на нас событиями: восемнадцать машин, взявшиеся невесть откуда деньги. Повезло нам или мы воры?

Несколько дней пребывали в тревоге и неудобстве. Но вот наступила пятница, и я позвонил в магазин. Мне ответствовали, что никакой недостачи у них нет.

Этими деньгами мы рассчитались с долгами, купили кое-какую мебель и жили еще на них сколько-то. А дом мой я по сей день считаю подарком Пресвятой Богородицы, ответом на переживания супруги и мое тогдашнее молитвенное упрямство. Там, где жизнь кипит и бурлит, болью ли и страданием, радостью ли и веселием, там всегда Господь. Он – в гуще жизни, посреди нее, принимая все человеческое, кроме греха.

Чернильница

Подростка не учил ничей опыт, кроме своего, да и свой опыт не учил тоже. Он был самонадеянным, как утро, и плоским, как юмор. Но он чувствовал в себе глубину. Больше всего он не любил одноклассника, которого звали Вентиль, потому что на драки он ходил с большим водопроводным вентилем вместо кастета. Так было удобно. Вентиль казался подростку уродом, у Вентиля почти не было губ и век. Вентиль сколотил банду и решил побить подростка. Каждого по отдельности из этой банды подросток мог бы уделать, но не стал. Они собрались вчетвером и пошли за подростком после школы. Они пинали его, а он не хотел даже оборачиваться на них. Они жаждали битвы, а он молчал и шел. Им это было непонятно. Они осыпали его ругательствами, а на него напал ступор. Он пришел домой, а они, так и не понявшие ничего, ждали, когда он выйдет из дому биться с ними, четырьмя. Подросток сел у батареи и позволил страху выдавить из себя слезы, даже скорее выл. За этим его и застала мама. Она посмотрела на подростка, потом в окно на тех четверых, которые его ждали. И она сказала:

– Иди и дерись.

А он струсил и выпалил:

– Они с вентилями, они убьют меня.

Она посмотрела на него, что-то решительно победило в ней всепоглощающую жалость и любовь к нему. Она твердо сказала, со всей глубиной, на которую была способна:

– Иди и бейся, пусть тебя убьют, но ты хотя бы умрешь как мужчина.

В воздухе кто-то поставил крестик на память.

Он посмотрел на нее, сначала перестал выть, а потом, поняв что-то очень важное, оделся и пошел во двор. Дрались они молча где-то полчаса. Они поняли, что теперь его не сломать, отпрянули и ушли. А он внутри себя победил их, хотя ему разбили в кровь лицо, наставили синяков и в ребре, кажется, была трещина. Он дрался с ними без остатка, он не ждал, ЧТО будет потом, он впервые бился только здесь и жил только здесь. Когда они разошлись, он сплюнул кровь и намазал носком ноги небольшой крестик на память.