Евангелие от Лукавого - неизвестен Автор

Раньше, когда Ирка болела, болезнь для неё воплощалась только в том дискомфорте, который неизбежно возникал вместе с лечением, но она совершенно не задевала её молодого, жадного до жизни духа. Появлялись неприятные вещи, которые нужно было вытерпеть какое-то время, чтобы всё прошло, и всё проходило, нужно было лишь кутаться потеплее, когда пронизывает ознобом, оформлять "больничный" листок (впрочем, можно и не оформлять), зажмуриваться, когда больно, спать до одури или слоняться день-деньской по квартире, ища, к чему бы приложить руки. На этот раз - хотя она и верила врачам, что сотрясение мозга не опасно она почему-то очень испугалась за себя. Внутренне взглядывая на своё головокружение и тошноту, наблюдая за больными в палате (то есть - видя поминутно, чем может болеть человек) - Ирка искала у себя улучшение, но его не было, и она думала, что ей - напротив - становится хуже. "Ведь может получиться, что я и не замечу - скорее всего не замечу! - этого! Потихоньку, потихоньку - и умру. Кто знает - вырастет какая-нибудь опухоль". А доктор - немолодой, узкоплечий, ещё больше расстроил её, оборонив игриво фразочку, что "вон-де у нашей барышни глазки грустят, потухли - безобразие, я доложу вам! Ай-я-яй!" И поэтому, очень обрадовавшись, что Лёха пришёл её навестить, она не нашла в себе ни капли душевных сил, чтобы выразить ему свою радость. Выглядела она скверно, и совсем не имела уверенности в себе. Лёхе же из собственного опыта было знакомо её состояние, но он видел, что говорит она с неохотой, и - вероятно - не простила ему произошедшей аварии. То, что он готовился сказать ей - действительно настоящее, нужное - сразу показалось ему неуместным: она могла бы ответить, что не ему бы её успокаивать, а что сказать другого - он не придумал, и отделывался тривиальными словами. И только расставаясь - они оба почувствовали, что нельзя просто так невозможно - разойтись, не подтопив возникшего между ними льда. - Через недельку мы непременно увидимся, - сказала Ирка. - Я не собираюсь долго разлёживаться. - А я уволился, - сказал Лёха. - На следующий же день настрочил заявление, чтобы безо всяких двухнедельных доотработок. Свешнев, сердяга, аж рассиял: гора с плеч долой. Остался я и безлошадный, и безработный. Зашёл в автобус, и не знаю, сколько проезд стоит. - Но ты не пропадай - позвони мне. Обязательно, слышишь? Поклянись позвонить! - Будет всё нормально - поклянусь, а не нормально - буду проситься к тебе на работу: прими, Ирка, неудачника с подмоченной репутацией - на должность мужа-размазни с фиксированным окладом. Возьмёшь? - Ты - и будешь неудачником? Не надейся! - А вдруг бы я пожалел об этом? Ты, прямо-таки, отрешаешь меня от шанса жениться на тебе. - А на кой мне нужен безработный, и который в автобусах ездит? А машину водит пар-ршиво. - Да, ни к чему... Ладно, пора мне - я ещё звякну как-нибудь, поболтаем. Ирка накрепко вцепилась в рукав его куртки (что-то далёкое-далёкое и неприятное мигом напомнилось Лёхе). - Ты обиделся? Обиделся? Да перестань, чудило! Глупости! - Мне не на что обижаться. Это правда, что победителей не судят, а до проигравших - никому дела нет. Повезёт мне, значит пересечёмся когда-никогда: мир тесен. Я другана встретил - совсем не ожидал, а нам-то с тобой значительно проще будет - нас одним течением несёт: хлоп - и сведёт нас вместе... В общем - нагородили опять друг другу - до веку не перелезешь...

Этот хотя бы не кривил: - Будут обещать вылечить - не верьте, деньги выудят, а не помогут. Проводите периодически курс - антибиотики, В1, В2, чтобы не запускать процесса, но настраивайтесь на то, чтобы отныне с этим жить... Зиму, весну, лето - до исхода августа - пропустил, протабанил Лёха вхолостую: хотел отдохнуть, вознаградить себя за многолетнюю каторгу. В декабре настойчиво звонила мать - ему, лапушке (за глаза он называл её "х... дурой") - слёзно молила приехать, соскучившись. Только тогда и опомнился. Сам не поехал - позвал мать к себе. Месяц, который она гостила у него тошнота подступала от её вида: стареющая расплывшаяся баба, у которой всех потребностей - поспать, еда и телевизор. Она и сказала Лёхе впервые - мимоходом, что докутился-де, допьянствовал даже глохнуть стал. Действительно - замечал Лёха, что если устанешь или не выспишься - ровным фоном, тоненько - стрункой - начинало звенеть в ушах. Пока тянул - собирался на аудиограмму - 10 децибел слуха - как не бывало. Суд то и дело откладывали. Адвокат Лёхин излучал уверенность - будто исключал даже тень возможности неудачи. Что предпринимал Сырбу, было неизвестно, но первое же заседание оправдало самые нехорошие Лёхины опасения. Нюрка путалась беспрестанно, Свешнев - свидетель - ловко отбояривал все вопросы на Лёху, а судья Присухина, сразу составившая своё мнение о деле, не сдерживала вольных комментариев по адресу ответчика. Лёха снял другую квартиру - нарочно без телефона. С экспертизами и проволочками - тяжба разбиралась до мая, - в мае, после проигрыша, по-прежнему излучавший уверенность Крижевский посоветовал подать апелляцию. Лёха взбесился - ругал Крижевского последними словами, хватал за грудки и дерганул книзу, разорвав дорогой пиджак. За деньгами, которые - ясно же - ни Свешнев, ни Сырбу возвращать не будут, неминуемо должны были придти к нему - к Лёхе. Он был настороже, но из Москвы не уезжал - не представлял себе жить в другом месте. В августе обрушилась "пирамида ГКО". Лёха часто хвалил себя, что в 94-м не поддался на акции МММ, но видно, выходит всегда по присказке: "Умных тоже можно ободрать, но только по-умному". Спасти удалось крохи - хотя и хранил он деньги в разных банках - уцелел из этих "разных" всего один, да ещё кое-что осталось в банковской ячейке. Прячься - не прячься, а нужно было подумать о заработке. Из-за кризиса на работу нигде не брали. Куда там! - своих увольняли за милую душу, урезали оклады вдвое, втрое, вчетверо. Цены не поспевали расти за обвалом рубля, и те, кто получал зарплату в долларах - в несколько дней стали богаче в полтора-два раза. Но много ли было таких? Пышная, пометавшая лисьим хвостом идеология, поднявшая в 91-м году призыв: "Сейчас только ленивые не зарабатывают!" - похудела до трусливо поджатой собачьей хворостины - "Выживай, кто как сможет!"

В июле-месяце журналист, ведущий криминальную колонку в небольшой газете не знал, чем бы заполнить "провисающий" абзац, и поэтому написал о совсем неинтересном обыденном происшествии. Журналист умел очень живо и весело рассказывать о самых мерзких вещах, а ещё был известен тем, что на собственные средства заменил разбитый унитаз в редакции, и вообще был компанейским малым, поэтому статьи его печатали охотно. "Четверг. "Маленький мальчик в войнушку играл..." Играл, воинственное дитя, на берегу Яузы - тут же нашёл и первого погибшего. Молодой человек был избит и задушен несколько дней назад. Жил он неподалёку и работал в своё время риэлтером. Не иначе, как встретил у речки благодарных клиентов: выпили и начали считать, кто кого на сколько надул. Впрочем, подробности выясняются. Известно, что не так давно риэлтер действительно судился по одной из своих сделок..." А Лёхин город - строился помаленьку. За стройкой - карьеры с затхлой жижей и головастиками и старая обкомовская дача за крашеным дощатым забором. На реке, у пляжа, по пояс плещутся толстые безобразные бабы, подвизгивая кидают на себя пригоршнями воду. Пацан-четырёхлетка ковыряется в песке. - Ты чей? Насупился: - Я с мамой. На противоположном берегу - выцветший за годы транспарант с квадратным белобрысым рабочим, а был ещё памятник Ленину - с гладкошарой головой, с рукой, указующей на плотину. Прорвёт её - затопит по низине всю округу. На шлюзе, в башенке, испокон веков скучает мент и вяло гоняет забредающих сюда зевак. Рядом с ним, на бетонной, окантованной перилами площадке дремлет жёлто-бурая, в колтунах в сваленной шерсти дворняга Бим, о которой никто не слыхал, чтобы она бегала или лаяла. Заборы завода. И почему-то не огороженная забором заводская гостиница. В ней жили югославы, когда строили "Китай" - при удаче у них можно было выменять значок на жвачку: бегали за ними стаями. Перед входом - автоматы с газированной водой. Переверни вверх дном стакан, вдави в мойку, чтобы брызнул фонтанчик, и - валяй, бросай жетон, который тут же продаёт тётка с редкими чёрными усами над верхней губой. Давным-давно - жетонов не было. Без сиропа - 1 копейка, с сиропом - 3. Невдалеке от гостиницы - в старом деревянном бараке - музей. Город новый, советского рождения, но какой-то Мухорткин, арендатор, держал ситцевую фабричонку. В бараках жили работники, тут же у бараков была церквушка из мелкого, в ладонь, кирпича. В 33-м году её не смогли взорвать - оставили скелетом торчать на виду у копавших канал зеков. Теперь, в единственном уцелевшем бараке, под стеклом - и ситец Мухорткина, и его фотографии - с мордовскими скулами, с отпущенным брюхом купца, под ручку с широкой телом - по мужицкой красоте - женой, и приказы какого-то Гурьева о расстреле эксплуататора Мухорткина и о передаче фабричонки местному Совету. Потом - пятилетки, стахановец Митяев - разоблачённый позже троцкист, стахановец Хапело, оговоривший Митяева, убитый на войне под Брянском. И опять - пятилетки, пятилетки... Только о двух событиях нет в музее. В 75-м году Серёжка Волохов - токарь - пьяный - бил за жену начальника цеха Венцеля, еврея. С проходной прибежала охрана - разнимать, и как-то неудачно Серёжку оттолкнули - он ударился затылком и раскроил себе череп. Весь завод загудел, как улей. Мяса не было, исчезало молоко, за которым отстаивали "хвосты" до ноющей боли в ногах, из вещей - одежда уродливая, за телевизором или холодильником - запись на три-четыре года вперёд. И над тобой же ещё изгаляются! На свою беду, начальник охраны захотел навести порядок - его избили до полусмерти. Толпой - потекли за Венцелем, который спрятался в горотделе милиции. Большое бревенчатое здание было разгромлено и подожжено, Венцеля разорвали на клочки. Тушить "ментовку" никто не стал. Вечерело. Самые горячие - вскрыли водочный магазин,; пошумели, кто поумнее - поорали и разошлись спать. За бунт этот посадили человек пятьдесят. Серёжку хоронила мать и двое дочерей - не то что на кладбище нельзя было пройти - носа из подъезда не высунуть. Второе событие было в 1996 году. Директор завода Хамовников переделал число голосов на выборах президента. Было 7% - сделал 70. за подлог ему обещали выплатить бюджетный долг - уже месяцев шесть не платили зарплату, потому что государство не рассчитывалось по заказам. Обещали, собственно, и не деньги - обещали оплатить векселя, с которыми надо было ехать в министерство. министр иногда подрабатывал - давал 80% от стоимости векселей, в обмен на подпись о целиком полученной сумме. Выборы прошли благополучно. Ельцин, чудом не упав на инаугурации поклялся на Конституции собственного сочинения - и Хамовникова послали к черту. Он вернулся домой и застрелился. Приняли его самоубийство - слухами и сплетнями отдавшееся по городу - без сочувствия. Мало ли он понахапал, зажимая у тружеников гроши? А вот поди ж ты - одолела блажь - подыхать... Самыми последними экспонатами были фотографии молодых и не очень молодых людей. Заголовок - "Наши горожане", повыше всех - Качуринская, с пометкой "Предприниматель", пониже - одни имена и фамилии. Не удивляло никого. Качурин - вместе с ментовскими чинами нередко погуливал в ресторане "Бригантина". За музеем - шоссе, луга и нераспаханная пустошь с поросью березняка. Городок - весь позади; теперь, если протопать по обочине полчаса встретишь заброшенную, с шестью старухами, Лычёвку, а ещё через 37 километров - соседний, точь-в-точь такой же - русский - городишко.