Евангелие от Лукавого - неизвестен Автор

Музыка позвучала - и приумолкла, пока выступала перед собравшимися редколлегия. - Подожди, - сказала Ирка и ушла, оставив на Лёху свой мобильник и сумочку. Минут через десять он поискал её глазами - она танцевала, томно прикорнув на плечико к какому-то явному оболдую. Уязвлённый, Лёха закурил прямо за столом, стряхивая пепел не в пепельницу, а прямо в пустой стакан. "Н-да, девушка достигнет многого - или я осёл... Надо спихнуть ей её шмотки и прощаться, а то вон - сторожем заделался..." Но всё-таки он медлил. "Ну что она из себя? Мамина дочка с школьными пустяшными переживаниями. Повезло - и сразу же головка закружилась, а за душой - те же медный алтын и копейка. Чего я потащился с ней? Дину, может, кто и назовёт дурой, но по мне - она больше достойна уважения, чем такие ухоженные с детства куклы". "Это шлюха-то - больше достойна?" - иронично возразил ему внутренний голос. "Но ведь хотел же я жениться на ней. И не двое же её детей меня остановили - побоялся заляпаться, пропуск в "высший свет" потерять. А так... Мог бы жениться". Жениться на Дине он никогда не собирался, но ему дозарезу необходимы были доводы в пользу своего бескорыстия, чтобы мысленно отомстить Ирке, бросившей его и танцевавшей с другим. В отношениях с Диной, как ему казалось, проявлялись его лучшие качества, но тут же он с невыносимым стыдом вспомнил его первую с Диной ночь. "Снял" он её по колонке "Досуга" в газете - во многом в отместку Оксане, с которой собирался развестись, но главным образом - из-за того, что мозги уже "сдвинулись" от вседозволенности - к разврату поманило, с перчинкой, к острому. Дина не напоминала ему про их первое свидание, но сам он - не забывал, зазубренным осколком сидело оно в голове. - Надо будет клизму купить, крем, презервативы, - томно придыхая в трубке, сказала она перед встречей, будто посылала его в скобяную лавку. Он привёз её к себе - задыхаясь, возбуждаясь от дрянного, под стать зелёному юнцу - волнения. Она открыла в ванной кран и обнажилась снизу зараз впустила брючки и трусы, переступив с них по отделанному чёрным кафелем полу. - Догола я потом разденусь, ладно? Иначе замёрзну... Да ну не трясись ты, будто заячий куст... Тебе что, шестнадцать лет что ли? Только воду тёплую сделай. После клизмы она старательно подмывалась и смазывала проход, сама подала Лёхе еле уловимо - ванилью - пахнувшую "резинку". - А что, через попу тоже "залетают"? - шумно сглотнул он комок слюней. - Как мне встать? - спросила она. - На четвереньки, или наклониться? И добросовестно - видя, что Лёха никак не мог приладиться - поправляла его, мотаясь от бестолковых его движений: - Ты зад-то мне покрепче придерживай - и сади сразу резко вперёд, а то медленно - и больно, и я так и буду уводить им в сторону. И с той же добросовестностью, - видя, что Лёха молчит, - чтобы заполнить оставшееся время и перебить одолевавший сон - поговорила она о себе. Поступала, якобы, в педагогическое в Костроме, на первом же семестре родила двойню - Мишку и Ленку. Родитель их не брился ещё - чуть-чуть горячим потянуло - он сопли высморкал - и дёру. Она хотела отказаться от детей - да как их, смешных, маленьких, бросишь? Зажили вчетвером с матерью. Мать - завуч - была неплоха, но уж очень изводила: пеленки полощешь, а она сядет - и ну бубнить под руку: непутёвая, бесстыжая, прелестей у тебя богато напёрло, а ума - хоть бы добрый кто одолжил. Терпела. На мать ребят оставляла, а сама в медсёстры пошла - в приёмное отделение. Кровь, мат, нечистоты; с поножовщины привозят - сизые кишки из живота вываливаются - дышат, зимой - бомжи полузамёрзшие - под себя ходят. А куда тыркнешься? В посудомойки, в фрезеровщицы? Поцеловала Мишку с Ленкой - и в Москву - за честной долей. Прямо на "Трёх вокзалах" доля ей её и показалась: менты деньги отобрали за то, что прописки нет, а там - по накатанной - затянуло. Одно горе - детям уже по 7 лет, а видишь их 2 раза в год и тоскуешь по ним невыносимо. И хотя отношения у Лёхи с Диной стали теперь совсем иными - и он знал, и она знала, что было в тот злополучный вечер.

"Да, невыносимо, - повторил Лёха. - Начал, блин, за здравие, закончил за упокой". Сидел он странно: сжатые добела в костяшках кулаки давили крышку стола, голова избочена, одна нога - заведена под стул. Его мутило, и внезапно замутило так сильно, что он метнулся - бросив Иркины вещи и свою барсетку, в туалет и долго дёргался в судорогах рвоты над унитазом. А умывался - при каждом вздохе в груди щемило, в позеленевшем лице - ни кровинки.. "Господи! От меня, наверное, смердит, как от трупа!.." - Джентльмен! Слинял без предупреждения, - прощебетала, встретив его в пустевшем зале Ирка. - Закажи мне мартини. - Мы не остаёмся. - А мне "до фонаря", но домой я не хочу. Придумай, куда бы нам обоим податься, чтобы был бильярд, потом мороженое, потом - нежные ласки. Он смутился определённости её предложения. - Я могу тебя отвезти, либо ты лови "левака". - Ну конечно же - подвезти! А ты - эвон - и губы раскатал, - она аж прижмурилась от удовольствия. - Отвезёшь меня до самого порога - и адью тебе, спокойной ноченьки! Сил уже не хватало - сердиться на неё. Ехал он невнимательно. Переулочками вырулил на Тверскую. Слева маячил Пушкин - от памятника и до площади левая сторона улицы Горького называлась "Бродвеем". В 92-м году - вдоль всего "Бродвея" цепочкой выстраивались "барахольщики", разрезая тротуар на два потока. На Тверской была первая коммуналка, которую Лёха расселил. Жильцы там все перессорились, и общего у них было только то, что необходимо разъезжаться. Каждого из них в отдельности Лёхе легко было обмануть, и он очень хорошо заработал на их квартире. Около "Интуриста" Лёха развернулся и доехал до Страстного - мимо Елисеевского магазина, которым в 20-х - нэповских - годах заправлял его двоюродный прадед, бесследно канувший "враг народа". На Страстном жила семья, на которую насели бандиты-азербайджанцы (был там какой-то старый долг), и Лёха помогал "азерам" распихивать её по дешёвым углам. Отца этой семьи, в спешке, они расселили неудачно - в той комнате, в которую его отправили, был прописанным ещё кто-то, какой-то зек, который вернулся с зоны и выгнал мужика к черту. Со Страстного - по Малой Дмитровке, он выехал на Садовое Кольцо, узнавая по дороге несколько домов. Вот в этом доме купил большую, хотя и запущенную квартиру академик, а на адрес квартиры было зарегистрировано около полусотни юридических лиц, и академика два года донимали всевозможными проверками. А вон из того дома человек продавал две комнаты и уезжал на ПМЖ в Канаду, а соседи были против, чтобы он продавал, и их пришлось "обрабатывать". А вон в том новые хозяева соорудили чуть ли не бассейн, а перекрытия были старые и всё рухнуло на нижний этаж, но ничего им за это не было... В конце Проспекта Мира - за "Северянкой" - он взял вправо - по улице Лётчика Бабушкина. Здесь было темно и пустынно, только впереди помигал зачем-то фарами встречный грузовик. Лёха сбавил скорость и его обогнала "Газель" с незакрытым и хлобыставшим позади тентом - съезжаясь с грузовиком - она вдруг шарахнулась в сторону, прокатив метров 20 по краю тротуара, а грузовик забрал влево - прямо на Лёху, лоб в лоб. Лёха увидел, отчего это произошло: по диагонали - с большим выхлестом вбок - торчали из кузова грузовика прутья арматуры, подвязанные тряпкой-флажком. АКП сослужила Лёхе иудину службу - слишком комфортно он ехал и не успел собраться: вывернул руль и - на тормозах - вмялся в железную раму автобусной остановки. Лобовое стекло наскочило на Лёху и гулко разбилось в ушах, чем-то тупым ударило в солнечное сплетение. Перед лицом взмахнула ощеренная когтями тигриная лапа. Лёха замотал головой, чтобы уклониться от неё, но в грудь была забита ватой, и он не мог ни дышать, ни сопротивляться. Когти острыми ножами - глубоко полоснули по его лицу, и Лёха очнулся. - Эй, мужик, а, мужик? Ты живой? - кричал кто-то. Хлопнула дверца, и грузовик уехал.

Лёха всегда думал, что не боится крови. Смотрел у Мишки Казанкова замочаленную от перезаписей подпольную кассету, на которой резали человеку пальцы, нос, уши, половые органы, потом - от уха до уха - располосовали горло - и нормально, вроде бы, бодрился, что в обморок не валит. А тут - ровно что обезумел. У Ирки - из разбитой головы - кровища, и не поймёшь - жива она или мертвая. Лёха снял с себя рубашку, но так растерялся (руки не слушались), что не смог толково перевязать - намотал кое-как, комом. У самого - тёплым стекало на брови и шею, но ему всё казалось, что это пот. Мысли чередовались яркими вспышками - и Лёха никак не мог зацепиться, что ему делать. Медлил он непростительно долго - пока в темноте не замаячила приближавшаяся "легковушка". Боль появилась только в приёмном "Склифа". Нестерпимая - заперекатывалась, запульсировала под черепом - не пошевелишься, не вздохнёшь. Ирку куда-то повезли. Лёха поплёлся следом, но его остановили и что-то с ним делали, и говорили ему что-то делать, а его всё беспокоила его боль, представившаяся вдруг в виде бильярдного черного шара, который нельзя сразу загонять в лузу, а надо сперва забить все другие шары, и тогда уже разделываться с ним. Он сосредоточивался, - силясь побыстрее играть партию, но его невидимый соперник ловко разводил шары по столу, и Лёха не мог попасть ни одним. Он смутно понимал, что и не попадёт никогда, что это кто-то надсмешничает над ним. "А почему бы и нет? Почему бы и нет? Почему бы и нет? Почему? Ведь это от бога нет никаких знаков, а от дьявола ежечасно. Надо высказать ему эту мысль..." Но дьявола рядом не было - смешно и стыдно было так ослабнуть разумом, чтобы поверить в него. Надир сочувственно улыбнулся Лёхе - тонкогубым вишнёвым ртом, - сожалея: "Тебя, Лёх, просто замучил твой черный шар, вот и грезится, что ни попадя. А ты подумай лучше о пятом шаре - ведь он - это ты сам и есть, Алексей Нестеренко, а что с тобой самим-то будет - тебе не интересно? Ты почитай, почитай, - кинул он Лёхе книжку. - Здесь написано, как тебе выиграть."