Египетский роман - Орли Кастель-Блюм
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Трем сестрам безумно нравилось имя Старшей Дочери: такое простое. У них были слишком уж «ханаанские», древние имена, к тому же крайне редкие, встречавшиеся в Писании не больше одного раза. Хотя эти имена были призваны подчеркнуть разницу между сестрами и уникальность каждой, редкость имен как раз усиливала сходство. Было ясно: родители долго корпели над библейским конкордансом[14], выбирая имена дочерям.
Раньше Старшая Дочь и не подумала бы, что можно тратить столько усилий на такую ерунду, как выбор имени ребенку, но когда ее здесь называли по имени, собственное имя казалось ей красивым. Ей было в диковинку, чтоб ее окликали особым именем, она всегда видела себя частью семьи – частью, которую не так-то просто отделить от целого. Но вдруг оказалось, что индивидуальное отношение к ней возможно, еще как возможно, прямо тут, в нашем мире, всего лишь в нескольких кварталах от дома, в семье длинноволосой девочки, где пользовались «Кройтером» в больших длинных бутылках. Хотя эти люди придерживались правых взглядов и выступали за неделимость всей территории Палестины, Старшая Дочь была для них личностью, а не ходячей метлой, как ее порой называли. Это было что-то совершенно новое, потрясающее.
Здесь ее впервые в жизни спросили, не родственница ли она художнику Кастелю[15], чья картина висит у них в гостиной. Старшая Дочь, как ни старалась, не ощутила близости ни с художником, ни с картиной. Дома, на углу Нордау, отец, нарезая лук, буркнул сквозь усы, что художник – какой-то их дальний кузен. При случае, в доме длинноволосой девочки, она пролепетала что-то о своей семейной истории и вознеслась на седьмое небо, заметив, что ее слова произвели сильное впечатление на главу семьи, высокого и худого Йегошуа. Йегошуа любил рассказывать про учебу в Оксфорде, и никогда нельзя было понять, кто его слушает, а кто всего лишь тихо сидит.
Старшая Дочь полюбила всей душой семью трех сестер с редкими библейскими именами. Она полюбила и мать, очень добрую, несмотря на раздражительность, вызванную скачками сахара, и отца, который принял ее в лоно семьи, словно так и надо. Ей нравилось бывать в этом доме, явно получше ее родного. Между гостиной и кухней стоял двусторонний шкаф: с одной стороны хранился парадный сервиз, с другой – склад шоколадок и всяческих орехов. Никто никого не стеснял, не давил, было принято постучать в дверь, прежде чем войти.
Благодаря общению с этой семьей Старшая Дочь на всю жизнь избавилась от потребности карабкаться вверх по общественной лестнице. Они были членами партии «Свобода» – «Херут»[16] и голосовали за Бегина. Старшая Дочь действительно ощущала у них в доме свободу, еще как ощущала! Во-первых, простор! Это была огромная квартира, созданная из двух. Старшая Дочь отродясь не видела ничего подобного. Когда старшая из сестер захотела фиолетовую комнату, пригласили специального дизайнера. Сколькому она у них научилась! Целые трапезы без хлеба. Салфетки, красиво сложенные рядом с ножом и вилкой, а иногда подавали серебряные столовые приборы, дедушкино наследство. Впрочем, праздничный серебряный набор казался ей не таким красивым, как повседневный, сияющий оттого, что его мыли швейцарским порошком в электрической посудомойке.
А как она однажды опозорилась! Мать, добрая, но со странностями, очень старавшаяся всем угодить, протянула руку за ее тарелкой, а Старшая Дочь подумала, что она хочет, как говорится, «дать пять», и «дала пять» в ответ.
Ей было тогда тринадцать.
В перерыве между блюдами мать зажигала сигарету. За столом говорили о Кафке, и все участвовали в беседе. А еще выяснилось, что педикюр можно сделать на дому, не обязательно ездить в школу косметики в Холон.
Даже иврит в их доме звучал необычно, отличался от того, какому их учили в школе. Вообще, чувствовалось что-то необыкновенное во всем. Дом был полон книг, но то были книги на иврите, некоторые новые, например «Блошиный цирк»[17] и другие неизвестные ей названия. Ох, несдобровать бы ей, произнеси она там имя Сталина! Но ведь они же отдали длинноволосую дочь в школу, где даже после того, как все узнали об ужасах сталинизма, некоторые учительницы порой заменяли в столовой бюст Гордона бюстом Сталина. Сторонники «Херут» отправили привыкшую к изысканным блюдам девочку в школу с обедом для рабочих. Не ужилась она в прошлой школе, вот ее и перевели в эту, известную своей готовностью принимать всех, а девочка в отместку ломала себе руки-ноги.
В большой квартире убирался работник по имени Рами. Этот высокий мужчина запутался в долгах, а теперь взялся за ум и возвращал их. Если Старшая Дочь и ее подруга проходили мимо, а он мел улицу, они игнорировали его, хотя в доме болтали с ним о том о сем. Старшая Дочь игнорировала его и тогда, когда одна встречала его на улице, потому что понимала, что так принято. Однажды на улице Дизенгофа она все-таки поздоровалась, но он не ответил.
Для Старшей Дочери это были люди, которые умеют жить правильно. От «Херут» они перешли к «либералам»[18], и от этого их свобода в глазах Старшей Дочери еще более возросла, потому что стала теперь универсальной. За едой они смеялись над словами друг друга, то есть один что-то говорил, а другой смеялся, как будто первый рассказывал анекдот. Иногда они и правда рассказывали анекдоты. Кто-нибудь говорил: «Послушайте, какой анекдот», – и все слушали, не перебивали.
Им принадлежала шоколадная фабрика, поставлявшая шоколад одного качества в армию и шоколад другого качества в самые изысканные городские кондитерские. В их большом холодильнике «Вестингхаус» всегда можно было найти большой кремовый торт, который им посылала одна из кондитерских. Порой там обнаруживалось два разных торта, а то и все три. Тогда Старшая Дочь получала три куска, по одному от каждого торта, в точности как ее длинноволосая подруга. Когда из-за сломанной руки или ноги подруга не могла носиться на улице и выпускать скопившуюся энергию, она становилась очень нервной, и вся семья превозносила терпение Старшей Дочери, которая каждый день часами сидела у них, лишь бы не возвращаться домой. Старшая Дочь и не думала, что так можно кого-то хвалить, тем более ее. И располагался их дом очень удобно: на Га-Яркон, почти на углу Нордау, напротив Сада Независимости, прилегающего к Средиземному морю. Два
