Месть смертника. Штрафбат - Руслан Сахарчук

Подошел водитель. У него в руках были – о, чудо! – миска с кашей и два куска настоящего хлеба.

– Победу проспишь, Вася! – сказал он. – Вот тебе, лопай.

Белоконь последовал совету. Алеша пояснил:

– Девчонки спрашивали, не отравился ли тот бедняга, то есть ты, рыбьим жиром. Нет, говорю, живой, храпит у меня в машине. Да так храпит, что товарищ военфельдшер мне замечание сделал – дескать, мотор заведенным оставляю… Поздравляю, ты проспал до обеда!

Алеше нужно было срочно ехать в штаб, который разместился совсем рядом, буквально в соседней роще. Белоконь доел, поблагодарил и сказал, что поедет с ним. Водитель забрал миску, убежал, вернулся, и они покатили.

По дороге выяснилось, что раненых так и не эвакуировали. Возможно, к ним действительно послали транспорт, но пробиться через переправы удалось лишь Алеше. А у него было четкое поручение забрать только оставшихся медиков.

Штаб строился и зарывался в землю. Саперы копались в траншеях и крыли бревнами землянки, другие солдаты – вплоть до рядовых особистов – валили и распиливали деревья. Офицеры распоряжались, сержанты бегали и орали благим матом.

Белоконь осознал, что из прежнего командования он знает только Дубинского. Но найти полковника ему не удалось. Между делом он выяснил, что дивизию слили с еще одной, такой же потрепанной. Артдивизион и вовсе расформировали за неимением людей и тем более орудий. Белоконь мыкался по роще, нарывался на командный мат и, рискуя попасть под трибунал, игнорировал приказы лезть в землю с лопатой. В итоге его все-таки направили к капитану из нового начальства – это был командир одной из стрелковых рот. В туманной перспективе его роте должны были прередать артиллерию – все, что удастся наскрести из двух слитых дивизий.

Белоконь спустился в свежевырытую землянку и представился.

Капитан Чистяков был один. Молодой, круглолицый мужчина сидел за столом с кипой бумаг, чернилами и коптящей лампой из гильзы. На груди у него были две орденские планки – Боевого Красного Знамени и Отечественной войны. Чистяков почему-то страшно обрадовался появлению заблудшего сержанта.

– Ох, и вовремя ты, Белоконь! – воскликнул он и хлопнул ладонью по столу. – Вот молодец! А через минуту бы явился, я б тебя удавил, ей-богу!..

– Виноват, товарищ капитан? – то ли спросил, то ли сказал Белоконь.

– Список у меня огромный, понимаешь? Вношу пропавших без вести. Я как раз до твоей батареи дошел. Вот тебя бы сюда первым и вписал – по алфавиту. Говорю же, если бы ты позже ко мне свалился, удавил бы, чесслово! Это же снова все переписывать!.. С утра за бумагами сижу, ум за разум уже заходит.

Белоконь сообщил капитану о распоряжении Дубинского временно приставить его, Белоконя, к санчасти. Чистяков пожал плечами и продолжал о своем:

– Вот, видишь, сержант, все вы мне достались, и я теперь весь день заполняю бланки на похоронки. Три человека выживших, почти всех остальных приходится писать пропавшими без вести. Ах, да! Если ты сможешь железно подтвердить чью-нибудь гибель в бою, напишу посмертные представления на медали.

Белоконь назвал Еремина и троих уничтоженных у него на глазах солдат его расчета.

– Это те, что железно, – сказал он, – но могу подтвердить и остальных.

– Не надо остальных. Я и на этих напишу, только чтобы совесть моя была чиста. Сам, наверное, догадываешься, что после такого отступления никаких поощрений не будет и все бумаги завернут.

Чистяков не представлял, куда делся Дубинский, поэтому он, не мудрствуя лукаво, оставил приказ полковника в силе. Белоконю предлагалось пока побыть при госпитале. Отправлять сержанта в пехоту капитану было не с руки: Чистяков ждал, что на него вот-вот с неба свалятся новые пушки и готовился столкнуться с нехваткой обученных кадров. В таких случаях бывалыми сержантами не разбрасываются. А в санчасти Белоконь будет как у Христа за пазухой. Но от него требовалось являться в штаб каждые два дня – если орудия все-таки прибудут, сержант понадобится для натаскивания расчетов.

Напоследок капитан написал Белоконю записку для получения нового обмундирования.

Белоконь готов был к тому, что за новую форму ему придется самоотверженно сражаться со снабженцами. Солдатам постоянно пытались втюхать какое-то рванье, едва прокипяченные после предыдущих владельцев обноски. Однако в этот раз в штабе распределяли новые вещи из свежей партии. Сержанту без боя выдали пахнущую фабрикой гимнастерку, летние галифе, панталоны, нательную майку, новый вещмешок, фляжку и даже пилотку. Он давно рассчитывал заменить сапоги хорошими армейскими ботинками, но обуви в новой партии обмундирования не было, только портянки.

Нагрузившись обновками, Белоконь вышел из первой интендантской палатки и тут же стал в очередь у следующей. Здесь выдавали сухой паек, и с ним все оказалось сложнее. Сало и комбижир закончились до него. Муки, круп, макарон и даже соли не было вовсе. В очереди мечтательно говорили о выдаче рыбных консервов, масла и печенья, но их в этот раз отпускали только офицерам от капитана и выше. Потратив почти час, Белоконь получил две банки «второго фронта» (американской тушенки) и упакованные в бумагу сухари – вместе это почему-то называлось двухнедельным запасом продовольствия. С таким сухпайком надежда была только на регулярную кормежку в санчасти. В нагрузку ему выдали пять коробок сырых спичек, из которых загоралась каждая восьмая, что равнялось примерно одному коробку нормальных, сделанных в мирное время.

Следующей была очередь за спиртом, махоркой и мылом. Последнее приятно удивило сержанта: за прошедший год мыло выдавали впервые. Правда, по одному куску на четверых, но и четвертинка лучше, чем ничего. Он назвался. Здесь, как и всюду на раздаче, Белоконь добавил:

– Только для себя.

Сказал он так потому, что ему не раз случалось ездить к снабженцам от своего расчета или даже от всей батареи – вместе с Ереминым. Интендант странно посмотрел на петлицы сержанта и сказал:

– Вас, пушкарей, почти не осталось…

– Угу, – не стал спорить Белоконь, – то есть так точно.

– Пройди, пожалуйста, в палатку. Там Сан Саныч, скажешь ему… В общем, иди туда.

Белоконь прошел в глубь палатки-склада. Немолодой старлей-снабженец – очевидно, Сан Саныч – распаковывал ящики. Пахло сырым табаком.

Старлей близоруко оглядел вошедшего.

– Тоже командир? – спросил он.

– Командир расчета гаубицы, – сказал Белоконь, уже догадываясь, в чем дело.

– Большой расчет-то?

– Вместе со мной – восемь человек.

– И что же ты, один остался?

– Да. Я остался один.

– Ай-ай, бедные хлопчики! – гнусаво посочувствовал Сан Саныч. – Сколько молодых теряем, сколько чистых душ! Они же, почитай, совсем на свете не пожили! – Белоконь молча ждал, безразлично глядя в потолок палатки. – А тебе, командиру, как, наверно, за хлопцев душа-то боли-ит!.. Помянуть их хочешь?

Немного подумав, Белоконь кивнул.

– Хорошее это дело, – сказал Сан Саныч, – правильное. А в правильном деле мы всегда поможем, мы ж не звери. Есть вариант тебе за всех расписаться. Теперича никто проверять не станет, под трибунал не попадешь. Уж за это можешь быть покоен. Поделим все напополам, а мы с мужиками тоже за твоих хлопчиков выпьем. Ну, как?

Белоконь поколебался. Годом или даже несколькими месяцами раньше он бы точно не согласился – в этом было что-то противное, даже подлое. Но сейчас такие мысли доносились будто издалека, приглушенные безумной фронтовой обстановкой. Душа за ребят не болела. Им-то теперь лучше, им уже все равно.

…А неплохо устроились снабженцы! Выпьют они с мужиками, помянут. И они ведь почти не рискуют: ответственность на сержанте, выдающем мертвый расчет за живой и числящийся на довольствии. Впрочем, черт с ними.

– Сколько нам положено? – спросил Белоконь.

– На всех – шесть литров спирта, два куска мыла и восемь брикетов махорки. Получишь, значит, три литра, кусок и четыре брикета.

– Что ж ты, Сан Саныч, погибших ребят так обираешь?

Еремин, тоже старший лейтенант по званию, за такое обращение пробил бы сержанту «фанеру» – кулаком в грудину. Не за слова – за тон, которым они были сказаны. Но офицеры бывают разные, а уж кадровый пушкарь от кадрового снабженца отличается как яблоко от помидора. Хотя оба – те еще фрукты.

Сан Саныч ответил сравнительно спокойно:

– А ты не учи меня, малец, я ж для тебя стараюсь. И моему командиру налить надо, – пустился он в объяснения, – тоже ведь живой человек. У него тоже душа. Пожалеет хлопцев, документы не глядя пропустит. А его командир, майор наш, он не просто человек – человечище! С ним разговор особый… Не ерепенься, тебе же и так на помин хватит.

Белоконь чувствовал себя мерзко. Неужели ему настолько нужны эти мелочи? Нет. Нужны, но не настолько. В чем же дело?.. А в том, что в словах снабженца все же была правда. Ее можно было разглядеть даже за перекрывающим все желанием наживы. Белоконь мог бы помянуть товарищей, с которыми его связывала тяжелая гаубица-якорь. Он жив, и это не последний его расчет – эти люди быстро забудутся, будут вытеснены из его жизни новыми. Чтобы это не случилось слишком быстро, сержант возьмет себе небольшое, временное напоминание о них. Если он некоторое время будет помнить, просто помнить, что курит их махорку и пьет их спирт, этого будет достаточно.