Осенний Донжуан - Наталия Гуревич

Заниматься донжуанами в таких условиях было и невозможно, и некогда. Вот и в третью субботу сентября Полину поманил не рабочий стол, а круглая поляна – та, которую общество давно облюбовало себе под пикники. Там вокруг выложенного кирпичами костровища лежали старые толстые стволы. Меж корнями векового дуба скрывалась ямка-тайничок, летом она служила холодильником для пива, и еще там было принято оставлять что-нибудь для затравки следующего пикника - что-нибудь очень алкогольное в стеклянной бутылке. Над поляной дубы протягивали свои ветви, даря покой и мысли о надежности. Как было бы славно именно сегодня под шелест их листьев неспешно поговорить о множественных несовершенствах мира и об обязательной победе всех гуманистических идеалов…

И Полина позвонила Левушке.

- Не могу, - сказал Левушка, и его голос был подобен солнечному дню. - Мы сейчас на даче у Галкиных родителей.

Дача была основательная – кирпичный дом из трех комнат и кухни-столовой, участок в двадцать соток (большая его часть под картошкой), перед домом цветник, за домом беседка (чудо дачной архитектуры, сложена из всего того, что удалось стащить с соседних строек). В конце картофельных грядок – деревянные сарай и сортир. Сарай стилизован под летнюю кухню (окошко и лесенка в две ступеньки), сортир стилизован под городское удобство (внутри унитаз и журналы). Все это родители Гали заботливо создали еще до замужества единственной дочери. Появлению зятя обрадовались. Двадцать соток – не шутка.

А Левушка любил картошку, но преимущественно жаренную. Поэтому поездки на дачу были ему в радость только в эту пору – когда большую часть всего выкопали, вскопали, сгребли, сожгли, обрезали и порубили. Галка с матерью еще чего-то ковырялись в огороде, но Левушка брал гитару, садился на крыльце и наигрывал детские песенки, а Оленька (ей уже девять) учила Мишку (ему скоро пять) сложным танцевальным па, усвоенным на Галкиных уроках. Тесть устраивался в беседке и раскупоривал первую бутылочку клубничной наливки нового урожая. Теща, распрямляя спину и утирая пот с лица, не вопила “Оглоеды-бездельники!”, а ворчливо спрашивала Левушку: “Ну а ты что же не помогаешь старому?”. И Левушка отставлял гитару, переселялся в беседку, где они с тестем жонглировали сермяжными истинами, пока женщины заканчивали огородные дела.

Галка прибегала к ним, раскрасневшаяся и сияя глазами, ставила на стол нехитрую закуску и присаживалась ненадолго, чтобы положить Левушке на плечо подбородок, пощекотать носом его шею, вздохнуть полной грудью, тяпнуть вместе с мужиками рюмочку и побежать дальше – готовить обед. Тесть шел в сарай за мангалом, а Левушка отправлялся рубить дрова. Он рубил, а рядом Мишка с Оленькой почтительно наблюдали.

Для обеда накрывали в беседке, и всегда тарелкам, мискам, чашкам было тесно на столе. Свежий воздух – лучшая приправа. Дети дикими волчатами хватали куски изо всех мисок подряд. Галя снисходительно смотрела на это. Она представлялась Левушке кошкой, самодовольно наблюдающей за отпрысками. Левушка поглядывал на нее – крепкую, прямую, порывистую – и испытывал гордость, представляя, что она может сделать с любым, кто покусился бы сейчас хотя б на один хоть самый мелкий фрагмент счастливой картины.

Разумные дети, наевшись, убегали достраивать тайный шалаш за сараем и прикармливать окрестных собак. Взрослые оставались за столом до вечера. Галка сидела рядом с Левушкой, время от времени прижимаясь к нему плечом. Она смеялась его шуткам, подливала и подкладывала, называла “чебурашей”, когда хотела попросить о чем-нибудь (сходить за новой бутылочкой; посмотреть, где там дети). Просила, а потом спохватывалась: да ладно, я сама. И убегала, потрепав Левушку по затылку. А возвращаясь, подставляла Левушке щеку для заслуженного поцелуя.

Тесть рассказывал о трудовых подвигах своей молодости, а теща беззлобно подтрунивала над ним. Дождавшись паузы между рассказами, она лукаво смотрела на Галку с Левушкой и затягивала долгую песню. Галка бегом бежала к крыльцу за гитарой, и они пели неважнецким, но слаженным хором. Дети подтягивались на звук и стояли под аркой входа в беседку, подставив чумазые рожицы под свет электрической лампочки. Потом Мишка взбирался к Галке на колени, а Оленька садилась рядом, обхватывая руку матери. Скоро дети начинали клевать носами; Левушка брал Оленьку, Галка – Мишку и со всеми предосторожностями несли их в спальню, заботясь по пути, чтобы идущему следом было удобнее: там дверь придержать, там отодвинуть стул с прохода. Они укладывали детей, и Галка, присев у них в ногах, поднимала к Левушке лицо:

- Ты иди, я побуду с ними немного... Еще проснутся...

- Хочешь, я побуду? - говорил Левушка.

Галка улыбалась и качала головой.

Левушка возвращался в беседку, а когда приходила Галка, тесть с тещей отправлялись на боковую. Левушка с женой сидели за полночь, стукались рюмочками, тихонько говорили о прошлом и будущем.

Это были любимые Левушкины дни. В такие дни он чувствовал счастье наполненности, ясности и свободы. Все было ясно: вот жена, вот дети, вот земля, вот еда, - и всего было достаточно; бытие облегало, как отлично сшитый костюмчик, ни добавить, ни отнять. И всякая необходимость осознавалась такой приятной, что было даже немного неловко за то, что это необходимость.

Похожее чувство он раньше нередко испытывал на трассе, когда путешествовал автостопом. И с особенной теплотой он вспоминал те случаи, когда дорогу делила с ним Полина.

Автостоп считался обязательной практикой для всех приверженцев истинной свободы, однако Полина не слишком жаловала его — ведь никаких гарантий, что доедешь. Она пользовалась этим способом перемещения всего раз десять и не уезжала от своего города дальше, чем на триста километров. Таким образом, формально приобщаясь, она избегала риска, связанного с длительными переходами вроде тех, что совершали настоящие апологеты — эти проходили и по две, и по три тысяче километров. Но Полина в силу скромности или боязни не претендовала на звание настоящего.

Чаще всего компанию на трассе ей составлял Левушка. Вообще-то он предпочитал ходить один, но однажды вынужден был взять с собой Полину (ее спутника дорога поманила дальше, и возвращаться обратно в город кроме как с Левушкой было не с кем). Полина оказалась терпеливым попутчиком, в меру разговорчивым, в меру молчаливым, и с тех пор, если пары ей не находилось, а ехать хотелось, Левушка легко соглашался взять ее с собой.

Только благодаря Левушке у Полины сохранились вполне благоприятные воспоминания об автостопе. А один случай она так и вовсе вспоминала с удовольствием, - тогда они, зацепившись языками об Толстого да Достоевского, проехали полторы сотни верст на одном дыхании, едва замечая смену машин, и водители, подбиравшие их, везли молча, а высаживая у очередной развилки, почтительно желали счастливого пути. В тот день Левушка прояснил Полине ее собственный взгляд на Достоевского, и то, что она раньше лишь обрывочно и смутно ощущала, оформилось в стройную систему представлений, позволив Полине осознанно называть Достоевского любимым писателем.