Толстой-Американец - Михаил Филин

По всей видимости, наш герой одним из первых узнал от двоюродного брата, с которым тесно общался, о внезапно открывающейся вакансии — и, окрылённый, тут же бросился хлопотать. Можно предположить, что весомое или даже решающее слово за рвущегося в плавание молодого человека замолвил очень влиятельный родственник — граф Пётр Александрович Толстой, тогдашний военный генерал-губернатор Петербурга: сановник не упускал случая «порадеть» тому или иному «родному человечку». (Об «отцовских» услугах графа П. А. Толстого, причём как раз по морской части, писал и Ф. П. Толстой[139].) Нам, кстати, известно, что и некоторые другие лица были включены в заветный перечень путешествующих исключительно благодаря родственным связям. (Допустим, мачеха юных кадетов О. и М. Коцебу, живших потом на фрегате «как кошка с собакой»[140], приходилась сестрой Крузенштерну.)

Всё происшедшее летом 1803 года напоминало сказку: подпоручик граф Фёдор Толстой, по-прежнему облачённый в Преображенский мундир, вдруг оказался в раю, в компании бывалых мореходов, среди «молодых благовоспитанных особ», намеревающихся искать приключений на казённый кошт и играть необременительную роль «кавалеров посольства». При этом граф, «как сухопутный офицер, не входивший в состав флотских чинов экспедиции, был непосредственно подчинён Резанову», — резонно подчеркнул историограф посольства в Японию[141].

Данное обстоятельство, которому Толстой сначала вряд ли придал значение, оказалось, как мы увидим, крайне важным.

В первые дни августа 1803 года[142] в Кронштадт прибыл император Александр Павлович (кстати, акционер Российско-Американской компании), который осмотрел «Надежду» и «Неву», принял рапорт капитан-лейтенанта Ивана Крузенштерна и приветствовал всех членов экспедиции, в том числе и кавалеров посольства. Визит царя, завершившийся торжественными его проводами, криками «ура» и ружейными залпами, символизировал, что приготовления завершены и получено августейшее соизволение на отплытие.

По позднейшим уверениям Николая Резанова выходит, что он «ещё до путешествия <…> на кронштадтском рейде» давал Крузенштерну «прочесть высочайше пожалованную инструкцию и указы» о верховных полномочиях посланника. Имевший свои бумаги и своё мнение капитан-лейтенант оправдывался тем, «что он продержал их, но не читал»[143].

«Августа 7-го по полуночи в 9 часов переменился ветер от SW к SO, и в 10 находились мы уже под парусами. В сие время прибыл на корабль адмирал Ханыков пожелать нам счастия и проводил нас до брандвахты, стоявшей на якорях в 4 милях от Кронштадта. День был самый прекрасный и тёплый, термометр показывал 17 градусов…» — так начал свой рассказ о путешествии капитан-лейтенант Крузенштерн[144]. А Лисянский вспоминал: «Выйдя в открытое море, я приказал собрать всю команду на шканцах. Первым моим долгом я счёл нужным указать каждому, сколь продолжительно и с какими трудностями сопряжено предпринятое нами путешествие. А потом советовал им жить между собою дружески, соблюдать всевозможную чистоту, а больше всего быть послушными своему начальству»[145].

За два с лишком века, минувших с того незабываемого августовского дня, образовался огромный корпус литературы, посвящённой первому российскому плаванию вокруг света. Сюда вошли и записки современников, и впечатляющие научные труды, и бесчисленные работы литераторов. Разнообразные достижения участников морского похода давно и досконально проанализированы и оценены по достоинству. Думается, что указанное обстоятельство избавляет автора настоящей книги от необходимости излагать те или иные общеизвестные факты. Держа в уме панегирики, мы можем целиком сосредоточиться на событиях спорных и малоисследованных, напрямую связанных со скромным кавалером посольства графом Фёдором Толстым, — на событиях, которые бросили тень на достославную экспедицию.

Уже через неделю после выхода из Кронштадта, в виду острова Готланд, случилось прискорбное происшествие, воспринятое многими как дурное предзнаменование. С палубы «Невы» упал в море опытный матрос Усов, и хотя, по утверждению Лисянского, «в ту же минуту употреблены были все средства к его спасению, но всё было безуспешно»[146]. Крузенштерн назвал этот эпизод «печальным приключением»[147], а Лисянский многозначительно обмолвился в своих «путешественных записках» о «первом несчастье».

Спустя несколько суток корабли стали на якорь в городе Копенгагене — и там несчастья получили продолжение.

В Копенгагене внезапно открылось, что заготовленную для путешествия солонину срочно требуется пересолить, а кислая капуста, поставленная Российско-Американской компанией, и вовсе была испорченной. «Таким образом, — констатировал Лисянский, — мы лишились этой полезной противоцинготной пищи, которой было бы для нас достаточно более, нежели на половину времени нашего плавания»[148].

В результате «Надежда» и «Нева», вынужденные перегружать и приводить в порядок провизию, застряли на копенгагенском рейде почти на три недели. Педантичный Крузенштерн, терявший из-за «великих хлопот» драгоценное время, был раздосадован и предъявил в жёсткой форме претензии Резанову — как уполномоченному оконфузившейся компании. (Тогда же капитан-лейтенант назвал имя виновника задержки и офицерам экспедиции, а те сделали соответствующие выводы.)

Можно только гадать, что ответил посланник, едва ли разбиравшийся в капусте, на выдвинутые против него обвинения. Ясно одно: именно в Копенгагене короткий период латентного соперничества Крузенштерна и Резанова завершился. Поднаторевший в баталиях Крузенштерн воспользовался подвернувшимся случаем и прочно захватил инициативу. Отныне и надолго борьба двух начальников за первенство стала открытой, причём один всё время наступал, а другой, держа глухую оборону, всячески пытался сохранить лицо.

В разворачивающуюся распрю оказались вовлечены многие путешественники, и прежде всего офицеры с обоих кораблей. Почти все они, во главе с Юрием Лисянским, надолго забыв о «русско-немецкой» коллизии, поддержали Крузенштерна. Лишь лейтенант Пётр Головачёв да отчасти штурман Филипп Каменщиков с «Надежды» приняли сторону теснимого Резанова. (Сведущий барон В. И. Штейнгейль впоследствии утверждал, что камергер «Головачёва <…> поведение не только не мог упрекнуть, но даже выхвалял особенно»[149].)