Адриан - Михаил Ишков

Это был огромный город, в котором проживало более шестисот тысяч жителей, при этом префекту сразу бросилось в глаза, что город был практически свободен от римских войск. Гарнизон размещался на левом – восточном – берегу Тигра, в Ктесифоне. Лонгу как человеку военному показалось рискованным решение выдвинуть Двадцать второй Дейотаров легион за пределы Селевкии и Ктесифона на территорию противника. Военный лагерь был построен возле древнего караванного пути на открытом месте. Эта беспечность, ранее показавшаяся странной, теперь, по прошествии нескольких дней, обернулась вполне безумной самонадеянной небрежностью, которую не должны позволять себе опытные в военном деле люди. Впечатление было такое, что Марий Максим считал завоеванные провинции чем-то вроде кампанского поместья, в котором самым большим приключением считалась пропажа хозяйского кота, а наиопаснейшим – поход в горы, к вершине уснувшего Везувия.

Конечно, размещение войск – это все-таки мелочь, если принять во внимание властвующую умами устремленность на Восток, но в любом случае Ларцию перед отъездом очень хотелось посоветовать Максиму усилить внутренние патрули в Селевкии и Ктесифоне и взять под более надежный контроль стратегические точки обеих городов, особенно мост через Тигр. Однако он промолчал, не дело – вновь прибывшему в средних чинах вояке указывать старшим командирам на бросающиеся в глаза промахи.

Из развалин префект выбрался после полудня и не спеша направился по дороге на юг. Сзади трусил приданный ему эскорт.

После часа пути его внимание привлек загорелый до черноты крестьянин, работавший в стороне от дороги. Ларций спешился и несколько минут наблюдал, как длинноногий, удивительно тощий варвар с помощью кожаного ведра и длинной жерди, черпал воду из канала и сливал ее в деревянный короб, откуда мутная, изжелта-грязная вода разливалась по канавкам, орошавшим плантацию финиковых пальм. Крестьянин был весь в поту и работал, как заведенный. Женщина и двое маленьких, таких же длинноногих и тощих мальчишек то и дело ударами тяпок поправляли стенки арыков, помогая воде добраться до самых дальних углов участка.

За спиной у застывшего на обочине, сложившего руки за спиной Ларция шли и шли воинские колонны, со скрипом катились телеги на огромных колесах. Быки тащили осадные и метательные орудия. За эти томительные долгие минуты, пока Ларций наблюдал за варваром, тот ни раз не глянул в сторону дороги – все так же черпал и сливал воду. В его однообразных, туповатых движениях была какая-то завораживающая, нагоняющая сон монотонность.

У Ларция на мгновение сами собой смежились веки. Ему вдруг отчетливо померещилось, что этот день, в который он угодил и который вроде бы имеет свое точное, обозначенное в календаре место – третий день до октябрьских нон 869 года от основания Рима (5 октября 116 года) – на самом деле длится уже тысячу лет, и весь этот срок крестьянин не уходит с поля. Солнце, казалось, навечно уснуло в небе. По дороге, насыпанной еще, наверное, во времена легендарного Навуходоносора, нескончаемой, извечной чередой шли и шли захватчики.

Эти два мира казались несовместимыми. За эти несколько минут Ларций досыта насмотрелся на трудившегося в поте лица человека. Никто из проходивших легионеров, наемников из вспомогательных частей, никто из обозников, лагерных шлюх и торговцев не подошел к крестьянину, не попросил напиться, не расспросил его, не обидел его, да и о чем можно было расспросить человека, тысячу лет черпающего воду из реки?

Чем обидеть?

Ларций махнул рукой сопровождавшим его всадникам – спешивайтесь, мол, передохните. Потом по краю арыка направился в сторону варвара, спросил по-италийски, как долго ему придется орошать землю? Тот не ответил. Ларций спросил по-гречески. Вавилонянин, не отрывая рук от веревки, ответил коротко и пусто:

– До полуночи. Я заплатил только за один день.

– Каков урожай? На жизнь хватает?

– С трудом. Никто не знает, какие теперь будут налоги, какова плата за воду.

Ларций на свой страх и риск попытался успокоить крестьянина:

– Не более чем при парфянах. А может, и менее…

Варвар усмехнулся. Неожиданно он отбросил кожаное ведро в сторону, привязал коромысло, направился в тень ближайшей пальмы. Там присел, достал из спрятанного в траве узелка кусок лепешки и принялся сосредоточенно жевать.

Ларций последовал за ним. С трудом согнувшись – все-таки годы, – присел рядом.

Варвар невозмутимо преломил лепешку и протянул половину римскому патрицию.

Тот, поколебавшись, принял подарок, откусил, принялся жевать. Хлеб был хорошо выпечен, но имел горьковатый привкус, видно, в муку приходилось добавлять что-то мало съедобное. Ларций в свою очередь протянул крестьянину баклажку с водой. Варвар, ни слова не говоря, сделал несколько глотков, потом спросил:

– Зачем пришли? Хижину сожгли, дочку испоганили, потом убили. Была на выданье. Так надо? В Риме не хватает крестьянских дочек?

Что мог ответить Ларций?! Только плечами пожал.

– Что же не воевали? – спросил он. – Ктесифон сдали, Селевкию сдали, Харакс вон тоже сдадут.

– Подожди, – ответил крестьянин, – еще не вечер.

В этот момент Ларция окликнули. Он поднялся и, не попрощавшись, взобрался на насыпь. Крестьянин так же молча поднял ведро, швырнул его в главный канал, взялся за веревку. Начал работать.

После того разговора Ларций, двигаясь по берегу легендарной реки, как-то разом и напрочь забыл о собственных бедах, о том, что по собственной воле, тупо усердствуя в выполнении приказа, угодил в ловушку. Выветрились из памяти советы римских друзей – требуй то, требуй это! – их слегка приправленные завистью, уважительные взгляды.

Чему завидовать?

Забылась деловитая миролюбивая холодность Адриана, осторожные, змеиные пасы «боевых товарищей», сознательно втягивавших его в безжалостную игру. Чем далее на юг, тем все более его внимание привлекали местные жители. Той осенью жара в Месопотамии стояла невыносимая, однако все варвары, как один, были наряжены в свободные, полностью укутывавшие фигуру одежды. На головах покрывала, скрепленные обручами. Ходили они заторможенно, не замечая солдат, римских орлов, громадные стенобитные и метательные орудия, перевозимые к Хараксу. Не забыл отметить про себя – чрезвычайно страдавшие от жары и расстройств желудка солдаты потеряли всякую охоту приставать к местным, обирать и задирать местных.

Это было необычно!

Некоторые легионеры позволяли себе обнажаться в строю до набедренных повязок, все воины из вспомогательных частей, особенно набранные в жарких странах, вообще шли голяком. Все они – и белые, обгоревшие на солнце северяне, и темнокожие наемники-нубийцы, и мелковатые египетские лучники, – казались неуместными в этой древней и таинственной стране. Все выглядели толпой бездельников, непонятно как и зачем попавших на раскаленные просторы Месопотамии.

Всем было скучно, никто не хотел не то что говорить – касаться друг друга, и в этой необъяснимой, немыслимой для римского патриция и военного человека скукотище вдруг забрезжила угроза еще более страшная, чем вопли, наскоки, пугающие гримасы, которыми во время сражения пугали римских легионеров бородатые даки и германцы или боевые свисты и горловое пение сарматских кочевников.

Казалось, никакого вторжения в Месопотамию вовсе не было. Нашествие походило, скорее, на природное бедствие, что-то вроде сезонного наводнения или пожара. Придет срок, схлынет вода, прогорят тростниковые стены хижин, нестерпимая жара разгонит явившихся без спросу солдат – и местная жизнь вновь вернется к прежнему вечному и унылому распорядку.

Ларций оторопело прикидывал – о какой Индии могла идти речь, если за полтора года оккупации римляне так и не смогли прописаться среди этих низких, покатых, подрагивающих в солнечных лучах холмов, слиться с мутными водами Евфрата, привыкнуть к испепеляющему жару?!

О том он и спросил при встрече Траяна.

Тот ответил не сразу.

Сначала они посидели втроем с Помпеей Плотиной в его походном шатре. Матидия хворала и не смогла присутствовать. Постаревшая императрица сразу начала жаловаться на жару, на местную воду.

– Очень много солдат, – поделилась она, – страдают от поносов.

Затем, когда мужа вызвали из шатра, пожалела Ларция:

– Зачем ты, дурачок, явился?

Ларций только обреченно махнул рукой – что он мог ответить! Появившийся в этот момент император и, по-видимому, услышавший вопрос, подмигнул дружку – не обращай, мол, внимания на женский треп. Затем сам принялся расспрашивать, как семья, как маленький Бебий Лонг? Поинтересовался:

– Все гладишь дакийскую кошку? Эта стерва небось все в доме вверх дном перевернула?

Императрица подтвердила:

– Эта перевернет, эта церемониться не станет. Смотри, Ларций, доведет она тебя до беды.