Адриан - Михаил Ишков

– Будь ты на моем месте, Постумий, ты тоже не стал бы спешить с решительными мерами. Полезнее узнать, что именно толкает этих людей на безумные поступки.

– А по мне, – добавил стоявший поблизости Марк-Ублюдок, тощий, жилистый, с унылым лицом принципал[15], – кончить их, и дело с концом.

– Кончать будете, когда прикажу.

Он еще раз, не скрывая любопытства, оглядел пленников, больше напоминавших двуногих зверьков, чем обладающих разумом смертных.

Когда он приказал увести пленных, Эвтерпа неожиданно бросилась к наместнику и попросила дать ей флейту.

Адриан удивился:

– Зачем тебе инструмент? Ты умеешь играть на флейте?

– Да, наместник.

– Ты верно назвала мою должность.

– Я грамотна, наместник.

– Тогда, может, ты не прочь сыграть на флейте в моей опочивальне?

– Охотно, господин.

Адриан усмехнулся.

– Ты хитра, Эвтерпа, но и я не дурак. Жизнь мне дороже, чем твои прелести, даже если омыть их теплой водой, смазать благовониями и угостить тебя любовным напитком. Я полагаю, ты постараешься убить меня после удовольствия, не так ли?

Девушка не ответила, но ее взгляд и особенно лица ее сообщников, на которых во время этого разговора нарисовалось что-то подобное надежде, подтвердил, что наместник угадал замысел преступницы.

Он повернулся и направился к дворцу. На ходу приказал Постумию:

– Дайте ей флейту.

С того дня, вот уже второй месяц, в полночь с охраняемой легионерами тюремной территории долетала нежная мелодия. Если ветер был с той стороны, музыка становилась громче, чище, трогательней. Ей вторил хор хрипловатых, простуженных голосов, воспевавших доблести Елксея и Эпифания, а также Святого Духа, который, по мнению елказаитов, был женского рода, и скорое спасение тех, кто уверовал в светлого ангела ростом под небеса.

…Эвтерпа и ее товарищи не заставили себя ждать.

Зазвучавшая на два голоса флейта заставила Адриана затаить дыхание. Мелодия была грубовата, но исполнена силы. Слова молитвы были безыскусны и глупы. Пленники молили о вечном спасении, о скором суде, на который все они явятся в обнимку со священной книгой и золотой рукой.

Вот что не давало покоя. Адриан, заинтригованный встречей с женщиной, якобы олицетворявшей его музу, приказал особо присматривать за пленницей. Учитель музыки, прослушавший ее игру, утверждал, что Эвтерпа посвящена в законы гармонии. Другими словами, она где-то училась, причем у отменного педагога. Следовательно, ее нельзя было считать сельской простушкой. Эвтерпа объявила, что грамотна, выходит, чему-то ее учили, в чем-то наставляли! Почему же она так легко поддалась на лживые слова какого-то проходимца и разбойника, о преступлении которого Лупа просил предупредить Корнелия Лонга.

Пленница была прелестна, но далеко не так дика, как старалась прикинуться. Со временем, справившись с оторопью, сразившей его во время первой встречи, переборов мистику загадочных совпадений, имевших божественный отсвет, Публий, подключив соображение, скоро пришел к выводу, что в этой бабенке таилась добрая порция яда или, скажем проще, лжи. Она была не так молода, какой казалась, хотя и не успела лишиться налета невинной юности. Красота ее была искусно – очень искусно! – подправлена всякими женскими хитростями и аппетитную грудь, так обольстительно выглядывающую из разорванной туники, тоже можно было бы прикрыть, однако этого сделано не было.

По какой причине?

Она метила в него, в наместника Сирии?

Эту догадку тоже нельзя было исключать.

Вот что более всего тревожило Публия, знатока, эстета, поклонника красоты, всегда утверждавшего, что красота – великая сила, и без воспитания вкуса ни о каком совершенствовании в добродетелях и речи быть не может. С каждым днем Эвтерпа играла все деликатней и соблазнительней, ведь двойная флейта – лучший инструмент для разговора о том, что смертные называют любовной страстью. Все равно в ее игре, увлекающей грубо, зовущей голосисто, не было намека на истину. Фальшь ощущалась не в переборе звуков, а где-то в глубине мелодии. Возможно, такова была манера ее педагога, но, если принять техническое совершенство, с каким Эвтерпа справлялась с трудными пассажами, это должен быть очень дорогой учитель. Откуда у крестьянской девушки, выросшей в заброшенной деревушке на Евфрате, такие средства? Кто оплатил учебу? У Публия был особый нюх на опасность. Ранее он без раздумий рискнул и сыграл бы с Эвтерпой в опасную игру. Победа осталась бы за ним, потому что его мужская сила ломила всякое, самое крепкое, женское сопротивление. Он и с Эвтерпой справится, однако на это необходимо время, а вот времени у него не было. Он никак не мог сидеть у моря и ждать погоды. О том напоминала императрица, заставившая его унять любовный пыл. О том же напоминал Лупа.

Поразмышляв на досуге, он приказал выяснить все об этой девице – кто она, откуда, как попала в логово елказаитов. Потребовал от Флегонта посадить к пленным толкового человека, который бы изнутри следил за фанатиками и выяснил, кто помог бежать Епифанию. Носом чуял – здесь возможна крупная пожива. Может, эта девица – вовсе не Эвтерпа, а лишь хитроумно назвалась ею, чтобы привлечь к себе внимание известного любителя сладкозвучной поэзии? Тогда кто надоумил ее взять это имя?

Может, подвергнуть пыткам?

Исход неясен, женщина может проявить твердость.

Попытаться приблизить ее к себе, овладеть ею?

Она только и мечтает об этом.

Он внезапно уверился – она только и ждет, когда можно будет вползти в его постель, вцепиться в его душу!

Конечно, он не допустит этого, но, имея дело с женщинами, никогда нельзя сказать, что ты просчитал все до конца.

Вспомни Зию!

Приютив дакийскую кошку, провернув с ней занятное дельце, касавшееся отмщения меднолобому префекту – они ловко выставили его дураком, – он тоже полагал, что это ненадолго. А как вышло? Пришлось с кровью отрывать наложницу от сердца. Хорошо, что этот ломоть можно было считать отрезанным напрочь.

На глазах выступили слезы.

Если бы не Рим, не власть, не вынужденная смертельная схватка за жизнь – не за власть, а просто за существование, потому что никто из победивших претендентов не расщедрится и на лишний час жизни для него, – он никогда бы не отпустил от себя эту неласковую, жгучую, чрезвычайно энергичную, порой неумеренно громкую, порой капризную, всегда беспокойную, постоянно что-то затевающую, обожающую всякие сплетни и слухи, с удовольствием повторяющую всякую чушь, но такую прелестную женщину! Чего-чего, а вилл у него хватает, достатка тоже…

От чего можно спастись, лишившись разума? Разве что от жизни!

Он вернулся в кабинет, решительно вскрыл письмо, помеченное тремя косыми крестами. Он был готов узнать что-то совсем страшное, грозившее ему немедленной гибелью.

Душа его, нежная душенька, запела тоненько, колеблясь и содрогаясь, однако он сумел взять себя в руки.

Прочитал: «По непроверенным данным, Хосрой, царь парфян, разгромил взбунтовавшегося Маниазара и теперь со всем войском направляется к западной границе. Его люди подговаривают местное население к бунтам против римлян. Они доказывают, что италийцы увязли настолько глубоко, что им не выкарабкаться. Хосрой готовит наступление, план его неизвестен, однако кое-кто утверждает, что оно будет увязано с бунтами в городах Месопотамии, Адиабены и Армении. По предварительным данным, многие арабские шейхи и, прежде всего, владыка Гатры, подтвердили клятвы верности Хосрою. Они дали согласие на объединение своих действий с парфянами».

Адриан позвонил в серебряный колокольчик.

Вошел Флегонт.

– Где префект Лонг?

– Отдыхает, господин.

– Разбудить! Доставить ко мне.

Раб направился к выходу.

– Подожди!.. – окликнул его наместник. – Не будем спешить. Подождем подтверждения.

Менее всего Адриану хотелось, чтобы такие важные сведения раньше времени достигли Харакса, где Траян готовил морскую экспедицию в Индию. Тем более нельзя было допустить, чтобы оно прошло через Ктесифон, где окопались его заклятые враги Квиет, Цельз, Пальма, легат XXII легиона Максим. Его объявят паникером, нагнетателем страстей, готовым без раздумий подставить под удар интересы государства. Мало ли что они способны придумать, ведь, с их точки зрения, Риму не страшны укусы каких-то мятежников.

В этот момент его и кольнуло – так ли уж безобидны эти укусы?

Если мятеж разрастется, взбунтовавшиеся азиаты, возможно, втолкуют дяде, что поход в Индию – предприятие фантастическое и крайне обременительное для государства.

Так, так, так… Что-то еще мелькнуло из недавнего.

Мыслишка простенькая, но дельная. Пугающая. Что-то из письма Лупы.

…Ага, вот оно:

«Сказка, Публий, порой, действует увлекающее даже на самые трезвые умы, особенно когда повествование начинает такой исполненный величия и божественной славы Гомер, как наш император, и его поддерживает хор могучих певцов, составленный из Лузия Квиета, Пальмы, Цельза и им подобных».