Враг генерала Демидова. Роман - Игорь Костюченко
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Глава одиннадцатая
Вильно. 1944 год, август
Ветер нес по мостовой клубы пыли вместе с обрывками немецких листовок, приказов, писем, прожженной ветошью, всей той дрянью, которую бросили после себя поспешно покинувшие город недавние захватчики.
Две черные «эмки», лавируя между мотков колючей проволоки и остовом сгоревшего броневика с паучьим крестом, притормозили у дома с высоким готическим порталом, на котором сохранилась помпезная вывеска – «Отель «Палас».
Из первой машины автоматчики вывели Конина. Из второй выбрались майор Агапов и лейтенант Шилов. Все молча направились в отель.
В вестибюле Агапов вопросительно посмотрел на встретившего их подобострастного управляющего отелем. Тот заговорил, глотая слова.
– Все сделано. Номер наилучший. Четвертый этаж. Вид из окна изумительный. Господам офицерам понравится. Я провожу, сюда, пожалуйста.
– Не нужно. Дайте ключи, – сказал Агапов, и тут же получил связку ключей.
Распорядился.
– Шилов, установить охрану на этаже, никого не пускать, остальных постояльцев переселить. Здесь, в вестибюле, оставить круглосуточный пост.
– Слушаюсь, товарищ майор.
Из высокого, почти во всю стену, окна отеля город просматривался, как на ладони. Казалось, что отель – воздушный корабль, который плывет над бескрайним морем крыш, шпилей, деревьев.
– Красивый город, – вздохнул Агапов.
Конин молчал.
– Похоже, его даже не бомбили… – задумчиво проговорил Агапов.
– Верно, Демидов запретил применять авиацию и тяжелую артиллерию при штурме. Взял сходу. Мне рассказывали…
– Вот как.
Агапов оглядел громадную оконную раму с толстым витринным стеклом.
– Ни одно стекло не треснуло.
– Точно.
– Поразительный гуманизм.
Конин усмехнулся.
Агапов вздернул плечом.
– Разве я сказал что-то смешное?
– Нет.
Заложив руку за спину, Агапов прошелся по комнате.
– Хорошо, Макс. О высших категориях поговорим как-нибудь на досуге. А теперь…
– Вы хотите спросить – почему я пришел убить генерала?
– У вас был к нему личный счет.
– Откуда вы знаете?
– От Сабатеева. Это правда?
– Да.
– И вы не поделили с генералом…
– Любовь.
– Странно.
– Что именно?
– Что разведчик вашего класса способен на такие романтические поступки. В духе… похождений Жильбласа или…
– Страданий юного Вертера, – грустно улыбнулся вновь Конин.
– Перечитываете Гете?
– Нет, но с удовольствием перечитал бы. Гете был любимый поэт ее отца.
– Кого – ее?
– Девушки, которая была с генералом. Ее зовут Джан.
Конин помедлил и грустно повторил – вторя самому себе.
– Джан – синий кафтан… Старая, очень старая история.
– Расскажите, Макс.
Конин посмотрел на бескрайние крыши, опустил воспаленные веки, словно перед прыжком с крутизны.
– Это был наш город. Мой и Джан. Улицы, вымощенные диким камнем. Дом с фреской. Этот город был центром нашего мира. А еще в нем были шахматы, чай с дымком, пирог Василисы, споры о Фихте и Шамиссо. Профессор Бергер, ее отец, был заядлым спорщиком. Он читал в университете лекции по немецкой классической философии. Преподавать стал сразу после гражданской. А до того вершил революцию. Рядом с Лениным.
– Советская аристократия…
– Вроде того… Я как-то сказал Джан, что ни этот город, ни она сама никогда не станут советскими. Она обиделась… Спросила – почему?
– Действительно – почему?
– Потому что она была вне всего этого – наших маршей с красными знаменами и пением Интернационала, хвалой вождям. Она жила с верой в чудо. В простое человеческое чудо. И, поверьте, Агапов, была достойна его.
Вильно. 1941 год, апрель
В апреле сорок первого город еще не знал ни грязи, ни крови. Под полосатыми тентами кафе обходительные паны по старинке еще угощали паненок в роскошных летних платьях лимонадом и варшавским земляничным конфитюром. В открытом кабриолете проносился владелец табачной фабрики благообразный шатен Янукявичус, увозя с собой в свой пока еще ненационализированный загородный чертог платиновую красавицу пани Бельскую. Но над бывшей городской управой уже развевался красный флаг с серпом и молотом, и управа была переименована в городской Совет. Из рупоров, укрепленных на фасадах домов главной городской магистрали, неслись позывные советского радио и красноармейские марши.
В чахлом садике у дома №14 на Остробрамской на шаткой некрашеной скамейке переставляли по очереди шахматные фигуры по клетчатой доске двое – молодой и старый.
Старик был тем самым профессором философии, который совсем недавно вселился по ордеру в квартиру на втором этаже дома №14, принадлежавшую ранее бежавшему за границу рыбопромышленнику Дибичу. Не отрывая глаз от доски, профессор кряхтел и дергал короткий ус.
– Превосходно… очень тонко задумано… Задали вы мне жару своей задачкой, батенька…
Визави профессора – рыжеватый юноша с волосами, скрученными в мелкие кольца и стоящими дыбом, вежливо улыбнулся, пробормотал.
– Ян Виллимович…
– Какой же ход верный? Подскажите, не мучьте старика, Шмуйль! – укорял противника Бергер, делая замысловатые пасы над доской и не решаясь прикоснуться к фигурам. Шмуйль мялся, смущенно улыбался, но безмолвствовал, как сфинкс.
Мимо скамейки, на которой сидели шахматисты, прошла Джан – на плече спортивная сумка. Майский теплый ветер трепал подол ее короткой спортивной юбочки.
– А ты, папа, и не проси Шмульку… Он тебе все равно своего секрета не скажет… – на ходу бросила Джан, ускоряя легкие шаги.
– Это почему же? – оторвался от доски профессор.
Джан остановилась, лукаво улыбнулась, глядя на Шмуйля. Тот опустил голову, чтобы только не встретиться с Джан взглядом.
– Да ведь Шмулька тебе задачку свою подсунул, чтобы у нас чаще бывать. Верно я говорю, Шмуйль?
Юноша-шахматист молча поднял на Джан печальные глаза.
Профессор покосился на Шмуйля, огорчился.
– Вот видишь, папа, молчание – знак согласия.
– Джаночка! Куда ты? – забеспокоился профессор, почувствовав, что он чем-то внезапно стал виноват перед Шмуйлем.
– В парк, папа! – сказала Джан, повернувшись и направляясь вон со двора.
– Зачем? – рассеяно пожал плечами Бергер, – Скоро обед, дочка! У нас сегодня гости!
– Не опоздаю!
Джан задорно улыбнулась отцу и послала ему на прощание воздушный поцелуй…
Бергер посмотрел на дочь поверх очков, перевел взгляд на Шмуйля – тот заметно покраснел, осерчал, жадно глядя вслед Джан…
– Ах, мой бедный Вертер! – вздохнул профессор и стал собирать фигуры с доски. – Пойдемте пока чай пить, друг мой. Что уж тут…
Но Шмуйль не слышал профессора. Он заворожено следил за тем, как Джан шагала по двору и, наконец, скрылась под аркой ворот, беззаботно помахивая теннисной ракеткой.
Теннисный мячик отлетел от ракетки – с хлестким звоном…
За сеткой метнулась белая фигура.
– …потому что ты не похожа на них – на этих мегер в юбках… – кричал Конин
Удар, вскрик…
Джан уверенно приняла подачу, отбила мячик. Ее движения были сильны – гибкое, ловкое, молодое тело…
– Тогда на кого я похожа?
Удар, выдох.
– На мою Джан – на Джан синий тюльпан, на Джан красный тюрбан… Продолжать?
И вновь – удар, вскрик…
– Они мои подруги! И я запрещаю так о них говорить!
Удар.
Удар.
– Но они одеваются, как мужчины. Блузка, галстук, еще и берет. В придачу пенсне нацепят… Гамельнского крысолова на них нет! Эй, где он! Где его волшебная дудочка!
– Ну, это уже слишком.
Удар… Удар… Удар… Джан в белой юбке до колен, в белой блузке рубила наотмашь жаркий майский воздух звенящей ракеткой. Мяч свистел над сеткой.
Конин с трудом возвращал мяч Джан, взметал багровую кирпичную пыль.
И вот… мяч, посланный им, врезался в сетку.
– Ура! – ликовала Джан. – Я выиграла, выиграла.
Она подбросила ракетку вверх, завертелась волчком, захлопала в ладоши
– С носом тебя оставила! Все! Я выиграла! Это тебе за моих бедных подруг.
Конин навис над дрожащей сеткой.
– Сыграем еще?
– Нет. Хватит. Папа просил непременно быть к обеду.
– Что за строгости?
– У нас будут гости.
Джан и Конин пошли вдоль сетки. Конин вздохнул.
– Опять какой-нибудь сумасшедший академик, поклонник Гегеля. Или фанатик фон Кляйста. И непременно – этот по уши влюбленный в тебя шахматист… Со вздыбленной шевелюрой?
– Шмулька? Правда, он смешной? И милый? У него всегда такие грустные глаза… как осенний вечер…
– Ах! Ах! Ах! Сколько лирики! Ваша страстная душа, мамзель, так и стремится в его хваткие объятия!
– С чего ты взял, что он в меня влюблен?
– Думаешь, зачем он ходит играть к твоему отцу в шахматы?
