Высота круга - Виктор Улин

К стартовому маркеру. Началу полосы и началу всего, ради чего только и стоило жить.

Душа Дугарева кипела, распираемая предвкушением взлета. Сколько лет миновало с того дня, когда впервые ощутил он под ладонями налившийся упругой силой штурвал аэроклубовской спарки! Сколько раз с тех пор взлетал и садился, и дожил до тридцати шести лет, и сам придвинулся к рубежу – но нет, не притуплялся, а становился лишь все желаннее тот яростный светлый восторг, который охватывал его всякий раз, когда легким движением ног выталкивал он многотонную машину на исполнительный. В эти самые-самые последние секунды, внешне спокойный согласно рабочей обстановке, Дугарев чувствовал внутри головокружительное ожидание взлета и острое, ни с чем не сравнимое счастье. И радость от сознания, что правильно избрал свой жизненный эшелон. Что делает сейчас единственное достойное, предназначенное для него дело. Никому-никому не признавался он в этих вспышках мальчишеского счастья. Никому – даже…

Отставить! – вмешался незримый жесткий контролер. – Все мысли – до эшелона десять тысяч!

Развернувшись на месте, Дугарев точно выровнял машину по оси полосы, уходящей вдаль фиолетовым пунктиром разметки. Фонари сближались, убегая прочь, а совсем далеко сливались с темным, низко нависшим небесным куполом, отчеркнутым лишь светящейся полоской боковых ограничительных огней.

Сейчас, еще несколько последних секунд… – Рули? – задал положенный вопрос Владимир Геннадьевич. – Свободны, – бесстрастно ответил Дугарев, покачав колонкой и надавив на педали.

Он поудобнее устроился в кресле, надежно вдавив свое негрузное тело в кожаное углубление спинки, крепче взял уже нагревшиеся рогульки штурвала. – Красный сигнал? – Не горит, – спокойно ответил Олег, с высоты своего перекидного сиденья наблюдающий за обстановкой на приборных досках. – Шестьдесят пять-двести двенадцать к взлету готов, – кашлянув, чтоб подавить невольно прорезающуюся мальчишескую хрипотцу, сообщил Дугарев. – Двести двенадцатый, взлет разрешаю, – отозвалась Анна Трофимовна и неожиданно добавила не по уставу: – Счастливого пути, Николай Степаныч! – Спасибо, – коротко сказал он; ему было приятно, что диспетчерская мама узнала его по голосу. Самолет молчал, ожидая решительных действий. – Вывести двигатели на взлетную мощность! – скомандовал Дугарев, крепкоприжав педали колесного тормоза: он никогда не пижонил, идя на разбег с места. – Есть двигатели на взлетную мощность! – ответил Владимир Геннадьевич и передвинул рычаги секторов газа со своей стороны почти до упора вперед. Тугое пламя, спрятанное в недрах турбин, раскручивалось, как невидимая пружина. Огненный грохот ворвался в плотно задраенную кабину. Вздрогнули, секундно отозвавшись ошалелой вибрацией, стрелки и циферблаты. Звук нарастал, поднимаясь до тонкого, почти стеклянного звона. Напряженно замерший самолет трясся всем корпусом – казалось, еще немного, и он рванется юзом по полосе, сжигая шины на застопоренных колесах.

Еще немного, дружище… – думал Дугарев, ощущая, как ему передается звонкое напряжение машины. – Есть взлетная тяга, – отчеканил Олег, следящий за тахометрами. С богом, молодцы, – подумал Дугарев, но, конечно, не произнес этого вслух, не вынося внешней сентиментальности, а просто ответил коротко и ясно: – Пошел!

И, отдав от себя штурвал, убрал ноги с тормозных педалей.

Самолет тронулся. Осторожно, точно не сразу веря во внезапное освобождение. Вздрогнув, качнулись длинные тени от неровностей полосы, рельефно и ненатурально выбитые светом низких посадочных фар. Фиолетовые огни разметки двумя прерывистыми струями обтекали кабину: вдали стояли на месте, по приближении ускорялись, словно влекомые к самолету, и резкими молниями сверкали мимо, стремительно уносясь назад. – Сто! – сообщил штурман о набранной скорости. Чувствуя, как нарастающее ускорение все глубже вдавливает его в кресло, Дугарев твердо держал слегка подрагивающий штурвал, всем телом своим контролируя тяжелый бег разгоняющейся машины. – Сто двенадцать. Двадцать три. Рубеж. Красный сигнал не горит! – Продолжаю, – ответил Дугарев. Он точно раздвоился. Один Дугарев – настоящий, – спокойный и властный, – крепко сжимал штурвал, держа машину на осевой линии, боковым зрением следя одновременно и за огнями и за стрелками приборов. А второй… Второй, спрятанный глубоко внутрь, изо всех сил сдерживался, чтоб не выплеснуть наружу кипящую радость разбега – не заорать во все горло что-нибудь этакое, широкое, поднебесное, по-русски залихватское и вычерпывающее всю душу до дна – без остатка…

…Даар-р-ро-гай-длин-най-ю-йэх-да-ночь-ю-лун-най-ю-дас-пес-нейтойчтовдаль-не-сетсама!!!..

В такие секунды он забывал обо всем. Даже о самом плохом, наихудшем, уже вторгшемся или грозящем его жизни. Он словно черпал силы в этом многократном повторном рождении, имя которому было взлет…

Самолет слался над летящей назад полосой, пока все еще катясь на неистово грохочущих колесах, но уже готовый обойтись без них, опершись на силу быстро крепнущих крыльев. – Двести двадцать пять! Тридцать. Тридцать пять. Скорость отрыва! Осторожным движением взяв на себя мгновенно оживший штурвал, Дугарев увидел, как приподнялся, молниеносно скользнул в бесконечность и тут же растаял во мраке слабеющий свет фар – и полоса вдруг отпустила свое тряское прикосновение. Провалилась вниз. А перед скошенными стеклами кабины холодно засвистела нарастающая небесная пустота. – Высота двадцать пять, – отметил Юра, приступивший к своим обязанностям. – Убрать шасси, – не поворачивая головы скомандовал Дугарев. Владимир Геннадьевич протянул руку, щелкнул тумблером на средней панели. Три зеленых лампочки-трилистника, горящие под белым контуром самолета на приборном щитке, погасли. На долю секунды моргнули вместо них три красные, отмечающие промежуточное положение стоек. И наконец потухли все – плотно и надежно, сообщая, что шасси убрано.

Самолет, теперь уже окончательно забывший о своем земном происхождении, уверенно набирал высоту.

Перед Дугаревым по-прежнему чернело непроглядное от туч небо, но краем глаза он видел, как под ногами, сквозь толстые переплеты Юриного штурманского блистера косо прошли дрожащие желтые фонари проспекта Народного Ополчения, потом показалась мигающая дальним разноцветьем живая карта Сосновой поляны, уползая назад и вниз игрушечными коробками девятиэтажек.

Стекла вздрогнули под неожиданным ударом водяной крупы: самолет подобрался к кромке облаков. – Включить дворники, – сказал Дугарев. – Сделано, – отозвался второй пилот. Перед глазами заскользили туда-сюда угольно черные руки стеклоочистителей. Нижняя граница облачности, подкрадываясь неразличимыми во мраке каплями воды, все настойчивее барабанила снаружи по обшивке. – Высота двести, курс сто сорок, – сообщил Юра и добавил, точно командир мог забыть: – Переходим на частоту круга. – Шестьдесят пять-двести двенадцать, курс сто сорок, высота двести, продолжаю набор высоты, – передал Дугарев невидимому диспетчеру круга.

Облачность подступила вплотную, расползлась по стеклам, стянула самолет тугим коконом, в котором, не пробиваясь наружу, а лишь рассеиваясь перед глазами, блуждали красные вспышки проблесковых маяков. Содрогаясь, треща каркасом и обшивкой, покачивая отведенными назад концами крыльев, самолет врезался в толщу туманного месива и упрямо продолжал подниматься вверх.

13

Глотая холодные слезы, катящиеся первыми бусинами с перетянутой и наконец оборвавшейся струны, Надя одиноко стояла перед стеклянной стеной на террасе второго этажа аэропорта, прямо над залом отправления номер два.

Конец ознакомительного фрагмента.