Герои пустынных горизонтов - Джеймс Олдридж

Гордон презрительно фыркнул. — В ней вообще нет мыслей. Это в лучшем случае интеллектуальная приключенческая повесть. Вот и все.

— Это самая замечательная книга из всех, что я читал, — решительно сказал Смит.

Гордон чуть было не спросил: «А какие вы еще книги читали?» — но ему не хотелось ни сбивать, ни обижать Смита, и он попробовал подойти к вопросу с другой стороны. — Что вам, собственно, нравится: книга или сам Лоуренс?

Смит и об этом подумал. — Сам Лоуренс, — сказал он.

— Ну так его вы в этой книге не найдете, — заявил Гордон. — Если хотите по-настоящему узнать Лоуренса, обратитесь к его делам. А еще лучше — читайте его письма. Только в письмах он раскрывается таким, как он есть. Раскрывается всеми сторонами своей личности, потому что к каждому человеку он поворачивается какой-нибудь другой стороной. Там вы все найдете: непоследовательность, растерянность, самобичевание, гадливость, честолюбие, притворство, порывы искренности. Ведь это был глубоко несчастный человек: он сам себе представлялся шарлатаном, но всеми силами хотел, чтобы это было не так, всеми силами хотел поверить в то, совсем иное представление, которое сложилось о нем у других людей, и сомневался. Всегда сомневался. — Гордон произнес последнее слово с ударением, и от этого оно прозвучало особенно горько. — Что же, увидели вы все это в «Семи столпах?»

— Увидел более или менее.

— Ну, а я нет. Я только увидел человека, который прячется за какими-то вымученными литературными упражнениями. Известно вам, что он уже с самого начала своей деятельности вознамерился написать о ней книгу? И даже заглавие придумал!

— А что от этого меняется?

— По-вашему, это не ставит под сомнение его искренность, его желание правильно осветить собственную роль?

— Что он сделал, то сделал! — упрямо возразил Смит.

— А что он сделал?

— Возглавил восстание арабов.

— Неправда. Это неправда! — горячо воскликнул Гордон. — Он только увидел, что происходит восстание, и убедил английских генералов воспользоваться этим. Самая его большая заслуга в том, что он сумел уговорить генералов. В остальном — в попытке как-то пристроиться к восстанию идейно — он попросту оказался неудачником. Он ничего не нашел и ничего не потерял.

Смиту показалось, что, пожалуй, называть Лоуренса неудачником — слишком, и он заметил это Гордону.

Гордон презрительно поморщился, как бы преодолевая какое-то сложное болезненное ощущение.

— Мне его от души жаль; а поскольку моя мать воспитала меня в близких Лоуренсу эстетических представлениях и даже звала меня всегда в его честь «Недом», хотя мое имя Эдвин, а не Эдвард, то, жалея его, я как бы отчасти жалею самого себя. Несчастный человек! — Он с раздражением передернул плечами. — А все-таки с чего вам вдруг вздумалось читать его книгу?

— Сам не знаю. — Смит плотней завернулся в свой плащ и, обругав дождь, велел Бекру поворошить уголья в костре. — Мне эту книгу подарил отец, когда я был еще школьником. Я ни разу не заглядывал в нее до войны, но с тех пор, как началась война, читаю ее постоянно.

— А кто ваш отец, Смит?

Никогда еще за все годы их знакомства Гордон не задавал Смиту такого интимного вопроса: он слишком заботился о том, как бы не возникла у него хотя бы тень потребности в более близком общении, потому что это сделало бы его зависимым от Смита. Но сейчас, повинуясь настроению, он ставил один вопрос за другим, словно ему вдруг стало очень важно сломать эту стену между ними и разрешить загадку Смита.

— Да. Кто ваш отец? — повторил он с неотвязным любопытством.

Смит был польщен. — Подрядчик, — ответил он.

— В Хэмпстеде?

— В Патни.

— А-а! В Патни. А вы знаете, кем был мой отец? — спросил Гордон, не желая оставаться в долгу.

Смит никак не мог представить себе отца Гордона (мать — другое дело: такая тихая, преждевременно увядшая женщина). Но заданный вопрос вызвал в нем невольное желание увидеть мысленно, каков был Гордон мальчиком. Гордона трудно было вообразить в ином облике: казалось, он всегда был таким, как сейчас, — быстрым и ладным мужчиной. Но после некоторого пришпоривания воображение Смита все же нарисовало ему портрет юного Гордона: тщедушный паренек с большой не по росту головой, ничуть, однако, не склонный к застенчивости или замкнутости из-за своего необычного вида и недостатка физической силы; напротив, он держится высокомерно и вызывающе и неистощим на всякие выдумки и проделки, настолько дерзкие, что сверстники лишь восхищаются издали, не решаясь принять во всем этом участив; Они чувствуют в нем опасность. Но все-таки в созданном воображением мальчике Гордоне было чересчур много от взрослого Гордона, и отца его Смит мог представить себе только в точности похожим на того человека, который сейчас сидел рядом с ним у костра, а это, он знал, не так и не может быть так.

— Вы знаете, кем был мой отец? — спросил его Гордон.

— Военным. — Смиту было известно, что отец Гордона служил в армии. Один старый майор как-то говорил при нем, что Гордон такой же сумасброд, как и его отец: полоумный сын полоумного родителя.

— Мой отец разводил свиней, — резко возразил Гордон. — Уйдя в отставку, он занялся разведением свиней. Но у него ничего не вышло, потому что он обращался со свиньями так, как в армии обращаются с солдатами. Ткнет кабанчика в бок и скажет: «Эх, хорош, любо-дорого взглянуть. Завтра мы его отправим на бойню». В точности как наш приятель лупоглазый Мартин. Смотрите, Смит, не дай вам бог, чтобы когда-нибудь вашей душой стали распоряжаться военные. Это конец всем надеждам. — Гордон говорил с горечью, словно жалел о том, что у него есть память. — Скажите спасибо своему старику, что он старался приохотить вас к Лоуренсу, а не к Китченеру или фон Гольцу.

Смит поторопился объяснить: — Собственно, любимым героем моего отца был капитан Скотт. Дневник его путешествия к Южному полюсу он читал чуть ли не каждый вечер. Наверно, ему нравилось перед сном поблуждать в снежной метели вместе с капитаном Отсом и умереть смертью храбрых.

Этот коротенький рассказ об отце вышел у Смита удивительно ярким, и Гордон даже пожалел о том, что прервал его, необдуманно заявив, что Отс был дурак и не восхищения заслуживал, а только жалости.

Смит сразу сник. — Вы думаете? А мне всегда становится жаль Скотта, когда я представляю себе, как он лежал и ждал смерти, зная, что умирает.

— Ну его к черту, Скотта! Он был умен, но мыслил по-военному. Для него и смерть была выполнением последнего долга. Только у доктора Уилсона хватило ума понять, что, умирая, они терпят настоящее грандиозное поражение. Мне иногда приходит в голову мысль: не покончил ли Уилсон самоубийством, не желая дожидаться этого поражения в смерти. Ведь у них у всех были ампулы с ядом. Наверно, Уилсон, убедясь, что надежды нет, в последнюю минуту вскрыл свою и выпил.

— Если он и так умирал, зачем ему было в последнюю минуту пить яд? — флегматично спросил Смит.

— Чтобы обмануть судьбу, приготовившую ему этот нелепый конец! — Гордон задумчиво вглядывался в темнеющее вечернее небо. — Уилсон обладал разумом, а разум никогда не умирает покорно, Смитик. Плоть подвела его в самый миг достижения цели, но разум сохранил ясность, и разум издевался над поражением, нанесенным ему плотью. Издевался, потому что Уилсон поставил свою жизнь в зависимость от простой физической выносливости, и это его сгубило. Чтобы вернуть себе самоуважение, ему больше ничего не оставалось, как только самому лишить себя жизни.

Но Смит судил о жизни и смерти по-своему. — А вы бы могли покончить жизнь самоубийством? — спросил он.

— С отчаяния? — Гордон явно смаковал вопрос.

— Да. Если бы вдруг выяснилось, что дело всей вашей жизни пошло прахом.

— Не знаю! — На мгновение Гордону стало страшно при мысли о том, какое орудие пытки держит в своих руках Смит, — счастье, что он не умеет обращаться с ним. Но он тут же обошел опасность, уклонясь от прямого ответа:

— Прежде всего я никогда не очутился бы в таком затруднительном положении. Их цель — достигнуть полюса — была самоуничтожением. Делая ставку на физическую выносливость, вы попадаете в полную зависимость от своего тела. А когда служишь разуму, то не считаешься с телом, тратишь физические силы щедро, не скупясь, — словом, тогда ты не раб, а господин своей плоти. — Он подумал с минуту, затем добавил: — Вот в чем наша сила здесь, Смитик. Мы терпим ради идеи, ради правого дела, ради свободной воли.

— Ради горшков и котлов Талиба, — язвительно возразил Смит.

Услышав этот неожиданный со стороны Смита отпор, Гордон даже хлопнул себя по ляжкам от восхищения. Потом он вскочил и заплясал на месте, разминая ноги, онемевшие от холода и сырости. Однако его настроение сразу испортилось при виде показавшейся невдалеке вереницы навьюченных верблюдов — племя Талиба уже откочевывало из Джаммара в поисках других, более безопасных пастбищ.