Другой город - Михал Айваз

Глава 10

Холод стекол

Утром меня разбудили голоса туристов, я смешался с ними и незаметно вышел из храма. На улице оказалось морозно, небо сияло яркой синевой. Тротуары и витрины магазинов находились пока в полумраке, однако верхние этажи домов и заснеженные крыши освещало восходящее солнце. Я прошел вдоль стены храма в нижнюю часть площади и глянул вверх: высоко над головами пешеходов в солнечных лучах виднелось акулье тело, насаженное на крест. Никто из людей, шагавших по площади, не замечал мертвой акулы: еще бы, ведь вершины мы тоже исключили из нашего пространства, как и темные окраины. Что мы знаем о таинственных мирах фасадов, которые проплывают над нашими головами как призрачные острова? Если бы на крышах вырос город из золота, с храмами и дворцами, кто бы это заметил? Разве что какой-нибудь ребенок, тот, кто не ступил еще в узкий коридор осмысленного, по которому мы, словно сомнамбулы, бредем в поисках своих образов, или побежденный, уже покинувший его, потому что исчезла его последняя цель, притягательность которой все удлиняла и удлиняла этот коридор; тот, кто бесцельно шатается по сияющему обновленному миру, открывшемуся ему после окончательного поражения, быть может, случайно заметит, что фасады домов – это страницы книги, на которых ушедшие боги оставили нам свое послание, то самое, что мы тщетно искали всю жизнь.

Я решил позавтракать в молочном баре «У крепостной стены». Сел на высокий табурет у стойки и стал нарезать блинчик с джемом. У меня не шли из головы слова Клары о стеклах, сказанные мне на верхушке башни. Я не мог с ней полностью согласиться, жалко, что на галерее была тогда неподходящая обстановка для беседы. Я созерцал, как блинчик сминается под нажимом острия ножа, как при этом из спиралевидных отверстий на обоих его концах, поднявшихся кверху, выдавливается джем и капает густыми каплями на тарелку, и пытался сформулировать то, что при более благоприятных обстоятельствах ответил бы девушке, – юмор на лестнице, обычное дело для малостранских поединков с морскими чудовищами: «Я знаю, что такое страх перед встречей, который сопровождает нас всю жизнь. Любая истинная встреча разрушает повседневность. То, что приходит из-за границ нашего мира и разбивает его, мы называем чудовищным; любая истинная встреча – это встреча с чудовищем. Но предположение о том, что оконные стекла являют собой стены убежища, где можно спастись от опасной встречи, от чудовищ, ошибочно. По-моему, именно неотвязная близость, царящая в повседневной жизни, делает невозможной встречу и закрывает собой то ужасное, что переворачивает наш мир, неся чудесное спасение. Пространство близости – это сцена, где мы видим лишь роли и маски из пьесы, которую сами и разыгрываем. Холодные стекла разбивают пространство близости, рвут кудель целей, паутину, за которой не видно реальности. Только через стекло мы действительно видим: ирреально неотступные волны жестов, из которых рождаются тайные реки бытия, изменчивое и восхитительное письмо складок одежд, смысл которого мы начинаем постигать, ослепительное сияние красок, пылающее внутри предметов. Встреча возможна лишь с тем, что мы и впрямь видели. Тот, кто сидит за холодными стеклами и наблюдает, не ищет убежища, наоборот – демонстрирует, что не страшится встречи. Только за стеклом, освобождающим все сущее от лживых и скучных ролей, нам является жуткий, сияющий космос: тягостный сон и милый сердцу родной дом». Поэтому мне казалось, что дочь официанта незаслуженно противопоставила мою жизнь за стеклами путешествию в другой город. Именно при взгляде через стекло мы перестаем делить реальность на центр и окраины и ощущаем непреодолимое желание познать то страшное и одновременно влекущее, что неясно маячит на границе: бездеятельное, казалось бы, сидение за стеклом – это начало путешествия в другой мир.

На полочке под стойкой лежала забытая кем-то мятая газета; я заметил, что она набрана теми же буквами, что и книга из букинистического магазина на Карловой улице. Раскрыв ее, я увидел на первой странице под крупным заголовком фотографию, изображающую мою борьбу с акулой на вершине башни. Разумеется, я не понимал, что написано в статье, но меня поразило множество напечатанных жирным шрифтом слов и предложений: казалось, будто типографское оформление выдавало волнение и негодование автора статьи. Я не питал иллюзий, что предметом глухой ненависти, распространяющейся даже на шрифт, окажется официант, его дочь или акула. Казалось, будто некая сила, только и ждущая, чтобы растерзать меня, впечатала в бумагу эти жирные буквы. Я доел блинчик, сложил газету и сунул ее в карман. Мне захотелось зайти в бистро на Погоржельце – интересно, как поведет себя официант, увидев меня живым. Может, там окажется и Клара; мы могли бы поговорить о метафизике стекол.

Я медленно поднимался по улице Неруды; дома закончились, и по левую руку открылась заснеженная ложбина Страговского сада, она сияла на солнце, как если бы в земле вдруг очнулся угасший было белый свет. Спокойно, как тихие сны снегов, сверкали домики, с помощью которых город, спустившись по склону, проник в мир садов; над границей города и парков, некогда тревожной и дышащей ужасом, разлилось тихое перемирие. На холме дети катались на санках, в морозном воздухе ясно слышались их далекие голоса. Над холмом блестели на солнце кровли башен монастырского собора, внизу, в глубине, темнел густой кустарник. С ветвей тихо падал снег.

Ослепленный сияющим снегом, я ощупью вошел во тьму бистро и сел к окну. Постепенно в глубине помещения проявились силуэты, я увидел, что за стойкой стоят официант и его дочь. Официант тут же подскочил ко мне и спросил, желаю ли я кофе, как вчера. Он вовсе не казался удивленным или потрясенным. Кофе мне принесла Клара, повелительница башен и акул: на ней был тот же свитер, что и ночью, но перламутровое ожерелье она сняла; выглядела она столь же весело и беззаботно, как во время нашей первой встречи. О ночной схватке над городом не было сказано ни слова. Когда подошел официант и завел речь о трубочке с кремом, я вспомнил о своем зароке и отказался, однако почувствовал, что мне импонирует тактичность, мешающая отцу и дочери заговорить о моих ночных приключениях. Возможно, это только начало, возможно, они готовят новую изумительную погоню, возможно, эта парочка во главе косяка хищных рыб будет каждую ночь преследовать меня на галереях звонниц и заснеженных крышах домов, а наутро с любезной улыбкой приносить завтрак. Быть может, в газетах их города о нас станут печатать не отдельные статьи, а целый сериал, комикс с продолжением, в котором официант с Кларой будут гнать меня с картинки на картинку. Мне вдруг показалось, что вытаскивать на дневной свет ночные бои – это проявление невоспитанности и отсутствия вкуса, и меня переполнила благодарность к ним за их молчание. Я даже заказал трубочку с кремом. Тем не менее я внимательно и с обеих сторон рассмотрел счет, поданный мне Кларой. Там оказались только цифры.

– Какая-то ошибка? – спросила она, когда я уставился на листок. – Я не сильна в счете.

Я ответил, что все в полном порядке, вытащил из кармана, надорванного зубами ее акулы, кошелек и расплатился. За окном все так же ослепительно сиял снег.

Глава 11

Магазин на улице Майзеля

В газете, найденной в молочном баре, были коротенькие тексты – судя по типографскому оформлению, рекламные объявления. Рядом с одним из них я увидел фотографию витрины. Над витриной красовалась вывеска с большими буквами другого города; и все же по запыленным гипсовым ангелочкам над входом я легко узнал фасад одного из домов на улице Майзеля, мимо которого проходил иногда во время своих прогулок. В доме действительно был магазин, где продавались – по крайней мере днем – ботинки и носки. Фотография магазина в газете другого города совсем не удивила меня: я уже кое-что знал об образе жизни наших странных соседей, и потому мне казалось естественным, что, подобно тому как на философском факультете чередуются лекции по дневным и ночным наукам, полки магазинов в зависимости от времени суток наполняются разным товаром.

Той же ночью я отправился на улицу Майзеля. В углу витрины валялся смятый забытый носок – последнее напоминание о дневном мире, а вообще-то вся витрина была заставлена статуэтками, изображающими знакомую уже сцену: тигр вгрызается в горло молодому мужчине. Статуэтки были сделаны из всевозможных материалов: фарфора, дерева, стекла, плюша и пряничного теста. Некоторые из деревянных скульптур были на колесиках и, видимо, могли перемещаться: нижняя челюсть тигра крепилась к его макушке шпунтом и при движении, судя по всему, открывалась и закрывалась. Я толкнул стеклянную дверь и вошел внутрь. Помещение заливал мягкий свет круглой настольной лампы с абажуром из молочного стекла, стоящей на прилавке, за которым дремал седовласый старик. Вдоль стен магазина выстроились высокие, до потолка, стеллажи, на полках которых лежало множество непонятных вещей. Свет лампы был таким слабым, что очертания предметов на полках расплывались в полутьме, мне казалось, будто я очутился внутри затонувшего торгового корабля. Дальние углы терялись в непроницаемом мраке.