Костры миров (сборник) - Геннадий Прашкевич

- И вы можете принять такое решение самостоятельно? спросил я.

- Не будьте наивным, Маркес! Один из парадоксов нашего времени в том и заключается, что самые ответственные решения всегда принимаются горсткой людей. И тайно! Вам нужны примеры? А решение форсировать создание атомной бомбы, принятое Англией и Америкой в 1940 году?.. А решение использовать созданную бомбу в 1945 году?.. А решение, касающееся межконтинентальных ракет, поставившее мир в исключительное положение?.. Эти примеры можно умножать, Маркес!

Я уже не слушал его. Передо мной будто раскрылась географическая карта. Не карта - глобус. Не глобус - земной шар! И он показался мне бедным загнанным животным, защищенным лишь тонким плащом атмосферы. И я видел дыры в этом плаще. И жестокое излучение. И мертвые города, И общество, разделенное на элиту и муравьев - "естественное развитие" Бестлера...

Но что-то меня еще мучило. Что-то, не связанное прямо с Бестлером... Я копался в себе, искал... И когда нашел, мне стало не по себе, ибо, несмотря на страх и подавленность, я был польщен предложением Бестлера!

- Вы устали, - вдруг сказал он.

Я кивнул. Мне трудно было ответить хотя бы одним словом.

- Отдохните, - мягко и спокойно сказал он. - Вас проводят в музей, но помните - вы свободны, вы среди свободных людей. И пусть это поможет вам в выборе!

Ночь

Я лежал, и в мозгу моем рисовались вереницы звездных миров.

Они пульсировали как живые, извергая энергию бесконечно огромную, и звездный ветер мчался к Земле, к ее тонкой, к ее ненадежной атмосфере, под которой Бестлер и Борман ожидали своего часа, чтобы проткнуть ее, разорвать на части... Да, им не нужны были табун, сарин, соман, монурон, инкапаситанты, вызывающие кашель, ожоги, слезотечение, паралич, сумасшествие, мигрень, судороги... Люди в их мире должны умирать красиво... Я представил себя рядом с Бестлером, и мне вдруг страшно стало от того, что он почему-то выделил меня из многих.

Ковентризованный, всплыло в памяти... Ковентризованный город... Этот термин нацисты ввели после того, как в 1941 году их бомбардировщики стерли с лица земли английский город Ковентри...

Ковентризованная планета... Это и есть естественное развитие?

Я вспомнил лицо отца, каким оно было, когда арендатор из немецких латифундистов в Бразилии отнял у него землю. Земля у отца не была особенно хорошей, но в теплом и влажном климате производство сахарного тростника себя вполне окупило. По крайней мере, я не помнил, чтобы мое детство было отравлено недоеданием, что было обычным для многих соседствующих с нами семей. В памяти моей сохранилось время уборки тростника, когда плантация становилась коричневой от голых мужских и женских спин. И еще я помнил арбы, запряженные волами, и вьючных мулов, на которых сахарный тростник везли к заводам. Отец выращивал сразу несколько сортов тростника - креольский, кайенский и яванский, и мне не раз приходилось с ним ездить к заводчикам, поставившим свои производства почти на берегу океана. Дальний берег бухты щетинился белыми пиками гор. Это зрелище всегда пробуждало в отце странные чувства. Где-то там, говорил он, прячется город, построенный белыми людьми еще до того, как португальцы и испанцы пришли на континент... Отец слышал от индейцев и бродяг, время от времени появлявшихся из лесов, самые странные истории о городе, затерянном в сельве. Чтобы добраться до его каменных построек, надо было лишь пройти заболоченный лес, перевалить горы, сложенные дымчатым кварцем, и преодолеть несколько порожистых рек, над которыми постоянно висят шлейфы радуг и водяной пыли...

- Вот там, - говорил отец, - за этими реками и прячется таинственный город. Он мертв, в нем никого нет. Над ним никогда не поднимаются дымки. Тропа приводит заплутавшегося человека прямо к трем аркам, сложенным из исполинских глыб, покрытых непонятными иероглифами. Из европейцев там мог побывать лишь некий Раппо. Он увидел широкие улицы города, усеянные обломками.

Побывал в пустых, облепленных растениями-паразитами домах, постоял под портиками, суживающимися кверху, но широкими внизу.

Многоголосое эхо отдавалось от стен и сводчатых потолков, помет летучих мышей толстым ковром устилал полы помещений.

Город выглядел настолько древним, что трудно в нем было надеяться на какие-то находки, - все, что могло истлеть, давно истлело.

И все же Раппо не ушел с пустыми руками. Он перерисовал в блокнот резьбу, украшавшую поверхность многих порталов, перерисовал резные изображения юношей с безбородыми лицами, голыми торсами, с лентами через плечо и со щитами в руках. На головах этих юношей было нечто вроде лавровых венков, похожих на те, что изображались на древнегреческих статуях. Но самое интересное Раппо открыл на центральной площади, где возвышалась огромная колонна из черного камня, а на ней отлично сохранившаяся фигура человека.

Одна его рука покоилась на бедре, другая, вытянутая вперед, указывала на север...

Эта легенда буквально преследовала моего отца.

Стоило заговорить с ним о сельве, как он поворачивал разговор на затерянные в ней города. Уже позже, когда мой разорившийся отец умер, я понял, что по натуре своей он был исследователем, и лишь семья и своеобразно понимаемое им чувство долга не пустили его в лес, подобно легендарному Раппо или вполне реальному полковнику Фоссету...

Я лежал в темноте, и передо мной стояло лицо отца.

Лицо, похожее на разбитое зеркало, в осколках которого отражались и явь и выдумки. Что он хотел найти в затерянном городе? И что бы он сказал, узнав, что мне "повезло" наткнуться на такой же? Только в открытом мною не было площади, не было непонятных иероглифов на портале... Впрочем, свастика и тайна, окружавшая обсерваторию "Сумерки", могли дать начало легенде не менее эффектной и к тому же более страшной, чем легенды о затерянных городах.

Они вторглись даже в мечту, подумал я о Бестлере и его окружении. Они сумели использовать даже легенду.

Боиуна, затерянный город, неизвестная цивилизация...

Я опять вспомнил лицо отца и его рассказы, и сердце мое сжалось.

И еще я вспомнил друзей. Не тех, которые были у меня в каждом городе, где мне случалось бывать, а друзей настоящих, которых я мог пересчитать по пальцам. Друзей, к мнению которых я прислушивался. Друзей, слова и поступки которых много для меня значили... Каждый из них был достаточно умен для той работы, которой занимался, но как часто на их пути вставали косность, непонимание, эгоизм! Как часто они терпели неудачи только потому, что дорогу им перебегали крысы!..

И, вспомнив друзей, я не мог не вспомнить о мире.

О мире, который был моим домом и в котором вдруг завелись крысы. Крысы вполне респектабельного вида, умеющие улыбаться, ценить музыку, понимать картины.