Власть и наука - Валерий Сойфер

Вавилов, прочитав статью Ермолаевой, попросил Карпеченко поискать, нет ли в литературе уже полученных данных по расщеплению внутри больших семей, после чего Георгий Дмитриевич дал задание своим сотрудникам М.И.Хаджинову, А.Н.Луткову и Д.В.Лебедеву проделать такую работу. Данные, конечно, нашлись. Даниил Владимирович Лебедев передал их Н.И.Вавилову, а по ходу дела у него и Дины Руфимовны Габе родилась идея -- проверить соответствие разброса данных в эксперименте Ермолаевой кривой Гаусса. Если бы такое соответствие имело место, то оно доказало бы, что вариабельность её данных полностью укладывается в стохастические закономерности, и, следовательно, её данные не только можно, а нужно обрабатывать статистически, как и делал Мендель. Лебедев и Габе сделали грубое сопоставление (194), а несколько позже в журнале "Доклады АН СССР" появилась статья академика А.Н.Колмогорова (195), в которой крупнейший математик сообщил о таком же анализе ермолаевских данных, правда, с применением более изящного метода сравнения. По результатам обсчетов данных Колмогоров вычертил две кривые: идеальную (теоретически ожидаемую) и реальную (ту, что получилась на основе анализа данных лысенковской аспирантки). Совпадение кривых было настолько разительным, что можно было даже предположить подтасовку Ермолаевой её данных с целью найти лучшее соответствие закону расщепления Менделя. Получив этот результат, Колмогоров написал статью и назвал её "Об одном новом подтверждении законов Менделя" (195). Случай этот был не комичным, а анекдотичным. Карпеченко стал объяснять на лекциях в Ленинградском университете смысл работы Ермолаевой, демонстрировал две кривые и завер�

Лысенко понадобилось полгода, чтобы ответить Колмогорову. Никаких новых экспериментальных данных за это время его сотрудники не получили, и он предпочел другой путь. Он решил обратиться к какому-нибудь бойкому партийцу, чтобы тот дал оценку колмогоровскому расчету с общепартийной (так сказать, непробиваемо-идейной) платформы. По его наущению за это взялся партийный полуфилософ, чешский эмигрант, руководивший раньше Отделом науки МК партии, Эрност Кольман. Воспользовавшись правом академика представлять статьи для опубликования в журнале "Доклады АН СССР", Лысенко отправил туда 2 июля 1940 года длинную пропагандистскую по стилю статью Кольмана (196), к которой присовокупил свое предисловие (197).

Кольмановская статья была незамысловата и сводилась к трем моментам. Во-первых, Колмогоров, конечно, -- крупный ученый, но все-таки математик, а не биолог. Во-вторых, в одной из ранних работ Колмогоров ссылался на то, что он разделяет взгляды одного немецкого ученого, который, в свою очередь, разделяет взгляды Э.Маха, которого, в свою очередь, совсем давно обругал Ленин. А кто же не знает, что раз Ленин обругал, пусть даже давно, то теперь навсегда все последователи Маха -- "наши идейные враги". В-третьих, Колмогорова настроил против Лысенко Серебровский, которого только что принудили покаяться в ошибках на дискуссии в журнале "Под знаменем марксизма", значит, -- налицо упорный отказ исправляться! Кольман в этой связи писал:

"... А.С.Серебровский занялся теперь не исправлением собственных ошибок, в коих он неоднократно каялся, а мобилизацией сил против дарвинистско-мичуринского направления. В этих целях очевидно акад. А.С.Серебровский "обратил внимание" на работу Н.И.Ермолаевой академика А.Н.Колмогорова, как последний сообщает в своей статье" (198).

За всем словесным фасадом Кольман, сам всю жизнь только и занимавшийся выполнением наказов партии по ошельмовыванию настоящих ученых, скрывал прозаическое утверждение. Он заявил, что сам факт обращения генетика Серебровского к математику Колмогорову неприемлем, что вообще обсуждать данные Лысенко в чужих и своих лабораториях нельзя, иначе это будет расценено как разнос антисоветских сплетней по углам и весям! Больше ни одного соображения против фактической стороны статьи Колмогорова Кольман не выставил и выставить не мог, но партийное осуждение звучало решительно:

"Поскольку же эти теоретические вопросы теснейшим образом связаны с задачами растениеводства и животноводства, с массовой практикой, упорствование в ошибках здесь далеко не безобидно" (199).

Надо сказать, такая лексика в журнале "Доклады Академии наук СССР" никогда раньше и никогда позже не встречалась.

В сопровождавшем статью Кольмана письме, также опубликованном в этом номере журнала, "колхозный академик" делал вид, будто он и не знает, что закон Менделя имеет статистический характер, что даже и не слышал, как надо изучать количественные закономерности наследования отдельных признаков24, что не слыхал, как, анализируя поведение индивидуальных генов, ученые абстрагируются от других признаков, чтобы изучать лишь данный ген. В согласии с такой тактикой он писал:

"Академику Колмогорову, действительно, может казаться, что все растения от различных пар гетерозиготных родителей типа Аа совершенно одинаковы.

Мы же, биологи, знаем, что не может быть в природе двух растений, у которых были бы совершенно одинаковые наследственные свойства" (200).

Уже в этом письме сорокового года Лысенко открыто высказался по вопросу, ставшему для него очень важным в середине пятидесятых годов, -- отверганию роли математики (а позже физики и химии) в познании биологических закономерностей:

"Мы, биологи, не желаем подчиняться слепой случайности (хотя бы математически и допускаемой) и утверждаем, что биологические закономерности нельзя подменять математическими формулами и кривыми" (201).

Последняя встреча Вавилова со Сталиным

По свидетельству Ефрема Сергеевича Якушевского, много лет работавшего в ВИР'е и близкого знакомого Вавилова, через месяц после окончания совещания в редакции журнала "Под знаменем марксизма" Вавилова вызвали к Сталину. Это был последний визит ученого к вождю. Якушевский работал в это время на Кубанской селекционно-опытной станции в Краснодаре, приехал оттуда 28 ноября 1939 года в Москву и застал Вавилова в состоянии тяжкого смятения духа. Якушевский записал со слов Николая Ивановича подробности его встречи со Сталиным, состоявшейся 20 ноября (202).

Когда Вавилов после двухчасового ожидания в приемной был допущен в кабинет Сталина в 12 часов ночи, партийный вождь ходил по комнате, опустив глаза и зажав в руке трубку с дымящимся табаком. На приветствие он не ответил, в сторону Вавилова даже не оглянулся. Подождав немного и понимая, что бесцельное стояние на месте всё равно ни к чему хорошему не приведет, Николай Иванович начал докладывать о работе своего института. Сталин молчал и по-прежнему метался из угла в угол, словно тигр в клетке. Когда прошло минут пять, Сталин подошел к своему столу, сел и без всяких вводных фраз, прерывая Вавилова на полуслове, изрек:

- Ну, что, гражданин Вавилов, так и будете заниматься цветочками, лепесточками, василечками и другими финтифлюшками и прочей ерундой? А кто будет заниматься повышением урожайности полей?

Вавилов попытался еще что-то рассказать, изложить свою позицию относительно роли науки, в том числе науки о цветочках для создания прочного задела в сельском хозяйстве, а, значит, через это -- и для продуктивности полей.

Сталин недолго послушал и обрубил:

- У вас всё, гражданин Вавилов? Идите. Вы свободны (203).

Можно себе представить, каким было душевное состояние Вавилова, когда он покинул Кремль, выйдя из кабинета диктатора.

Конечно, как руководитель государства, сельское хозяйство которого пребывало в упадке, Сталин мог гореть жгучим желанием немедленно получить от ученых, особенно тех, на работу которых государство потратило огромные суммы, действенное средство немедленного спасения от голода. Тем более, что деньги давали под обещания создать сказочно плодоносные сорта, ввести в практику новые культуры, преобразовать природу в соответствии с заказом людей, вознамерившихся превратить отсталую Российскую империю в расчудесное социалистическое государство. Если бы не жестокость Сталина, не ожидание каждым, что с ним расправятся как с преступником, то можно было даже признать, что и вопросы и тон Сталина были в какой-то степени оправданными. Ведь сравнение между одним ученым и другим, как бы ни хотел этого избежать Вавилов и его коллеги, не могло не происходить. Но в том-то и дело, что один из визитеров вождя исступленно врал ему о своих практических успехах, а другой был честен и не мог обещать ни журавля, ни синицу в небе. Их у него не было и в ближайшем будущем не предвиделось. Мудрый лидер наверняка бы принял во внимание то, что выйдет из обещаний одного и другого ученого завтра, каков потенциал и какова глубина научного поиска обоих. Он бы обязательно учёл, что вировцы уже передали селекционерам не одну тысячу привезенных из-за границы сортов и линий ценных для сельского хозяйства культур, что при использовании именно этого исходного материала селекционеры в СССР уже вывели сорта, занимавшие 15 миллионов гектаров. Вождь должен был прислушаться к этой цифре (все-таки посевная площадь пшеницы во всей Европе!) и должен был согласиться с тем, что без вировских линий никто из селекционеров в