Вне закона - Овидий Горчаков

— Не нужны ни окопы, ни дзоты! — разносится по лагерю зычный голос Самсонова. — Я не пущу их дальше опушки!

У шалаша минеров — Барашков, Гаврюхин, Шорин... Ждут. У землянки боепитания выстроилась очередь за боеприпасами. Бесшумно принимают «цинки» с патронами, гранаты, тол... Слушают, боясь сделать лишнее движение. Ждут. Повар заливает водой костер. Дым тихо, по-кошачьи извиваясь, поднимается выше самых высоких деревьев, выше дуба над штабным шалашом. Слышно, как шипят в костре угли, как беспокойно топчутся кони на речном берегу. Люди умело скрывают волнение. Волнуются и ждут. И все думают одно: «Что творится там? Пустим ли мы немцев в лес? Почему командиры ничего не делают? О чем думает Самсонов?»

Сегодня 3 сентября. Сейчас около девяти утра. Чем-то закончится этот день, так грозно начавшийся? Третье сентября... Ровно три месяца назад в Москве, на аэродроме, ждали вылета одиннадцать человек. И тоже разговаривали почему-то шепотом, и негромкий смех звучал натянуто, неестественно. Три месяца! Недаром они прожиты. Не так уж много воды протекло по Ухлясти под Горбатым мостом за эти три месяца! Но они стоят всей моей прежней жизни.

— Пошли на речку,—  зовет Баженов. — Наведем красоту — скоро гостей встречать.

Да-а-а, кончилось наше лето на даче...

— Пойдем,—  немедленно соглашаюсь я, радуясь тому, что отвлекусь немного от ожидания надвигающейся опасности. Душу оно выматывает, это ожидание!..

Свой утренний туалет Совершаем мы с необычайной тщательностью. Руки заняты, но голова по-прежнему томится в предчувствии недоброго. Неудержимо тянет обратно в лагерь к товарищам.

На реке, кроме нас, ни души. Сонно течет Ухлясть, дремлют за камышами очарованные затоны, недвижны омуты. Вода в Ухлясти непроглядно темная, жутковато-таинственная, как в васнецовской «Аленушке». Болото на том берегу Ухлясти еще дымит туманом. В отцветшей воде медленно плывут мимо белых кувшинок палые листья и белые пушинки. Река, поречье, все здесь дышит извечным покоем. Прибрежные ивы тихо шепчутся, словно вспоминают о всем том, что пришлось им видеть в это воистину необыкновенное лето... Не верится, что в эту васнецовскую глушь придет война, что зеркальная гладь тихой лесной речки, отражающая верхушки плакучих ив и бегущие облака, вдруг проглотит черную рыбину снаряда и с грохотом вздыбится в небо...

— Всех раненых — на перевязку! — зовет Юрий Никитич. — Живо! Сегодня, видать, и без вас у меня хватит работы...

В лагерь на полном скаку влетает, брызгая розоватыми хлопьями пены, всадник на взмыленном белом коне. Это Щелкунов. Он снопом сваливается с коня и, пошатываясь на длинных ногах, идет к штабному шалашу. Партизаны со всех сторон спешат к нему. Самсонов делает шаг вперед, облизывает сухие губы. Щелкунов говорит быстро, громко, почти кричит, и голос его срывается от волнения:

— Немцы!.. Лбами сшиблись в Трилесье... Фроловцы на машине... бросить пришлось. Бой был. Пулеметчик Завалишин их сначала с трилесьинского кладбища лупцевал... Три часа не давал им подойти со стороны Красницы. Наши убили четырех офицеров, около двадцати пяти эсэсовцев. Но их там сотни, тысячи! Другого нашего пулеметчика немцы хотели живьем взять. Он прикончил себя гранатой. Фроловцы по кустам отошли. У них стопятимиллиметровые гаубицы, средние минометы, крупнокалиберные пулеметы. В касках все, в полном боевом. Машин пятьдесят насчитали! Французских и прочих европейских марок. Другая колонна Смолицу заняла. Около роты. С прицепленными противотанковыми пушками. Танки видел... Бронемашина в Краснице на мину Барашкова наскочила. Из Могилева прут, из Быхова. Фролов ждет приказаний. Просит мин. Спрашивает, как дела в Пропойском районе, что на востоке? Неужели полное окружение?

Самсонов все заметней меняется в лице, смотрит на Щелкунова со злобой: будто это Щелкунов привел за собой карательное войско. В штабном шалаше по-деревенски причитает Ольга:

— Ой, татулечки-мамулечки!..

— Дождались! — говорит Самсонов, и говорит не партизанам, жадно ожидающим от своего командира уверенных и точных приказаний, а самому себе. — Почему разведка их прошляпила?

Как многие не слишком боевые военачальники, он прикрывает растерянность и слабодушие фиговым листком свирепой раздражительности.

— «Прошляпила»?! — взрывается Щелкунов. — Да мы три дня подряд предупреждали, что немцы готовятся, подтягивают силы! Нечего на моменты внезапности валить! Это все, Самсонов, от твоего зазнайства!..

— Каратели делают ставку именно на момент внезапности, нервно говорит Ефимов, перебивая Щелкунова,—  Они сосредоточили, видимо, силы вдали от нашего района, с тем чтобы за одну ночь ворваться на машинах в незащищенный район и с ходу наступать на лес. Ни командование, ни разведка тут ни при чем!

Перцов — за весь день до того и после не произнес он, кажется, ни единого слова — сокрушенно заметил:

— Мы б все знали заранее, кабы жил Богомаз! Его смерть нам глаза выколола.

Вот как заговорил этот человек! А уж он, наверное, знал о преступлениях Самсонова, но прежде прикидывался слепоглухонемым — пусть, мол, делают что хотят, пусть только его, Перцова, оставят на высоком, незаслуженно занимаемом посту комиссара.

Но страх перед карателями на минуту оказался сильнее страха перед Самсоновым. Этот новый страх смыл с лица Перцова привычное, будто приклеенное выражение подобострастия, разлепил ему глаза и уши, и он заговорил...

Самсонов выпрямился, криво одернул китель:

— Объявить тревогу! Занять Дабужу! Ни шагу назад!

— Тревога! — кричит Кухарченко. Лицо его пылает, шальные глаза веселы. — За мной! Топот ног, лязг металла, треск в кустах, мелькают головы и спины... Лагерь пуст. Сиротливо выглядят брошенные шалаши и кухня с котлом недоваренного супа. Острее, неотвратимее кажутся стрелы на подмоченной дождем карте — стрелы, направленные на Волгу, на Кавказ. И дальше, гораздо дальше стало вдруг от Хачинского леса до Большой земли. Десять долгих часов до конца дня...

— Жора! — плачущим голосом взывает Ольга. — Да иди же сюда! Что ты все бросил?

Позови кого-нибудь, надо вещи собрать. Как повезем? На машине?

Самсонов выматерился вполголоса — такого с ним никогда не бывало.

— Будь это на фронте,—  с тоской вздыхает Бурмистров,—  лежали бы мы, раненые, спокойно в госпитале, вдали от передовой.

— Проклятая рана! злится Баженов, пытаясь согнуть в локте правую руку. — И

«дегтярь» отобрали. В тылу приходится ошиваться! — Он смотрит в ту сторону, где все ближе гремит бой. — Там легче...

Слоняемся по лагерю, слушаем и ждем.

— Хорошо хоть, что погода нелетная. Быховский аэродром давно на нас зуб точит.

Фрицам без авиации придется действовать...

Проходит минута за минутой. Ползет только стрелка часов, время остановилось. Но вот прикатывают на велосипедах связные, вот Кухарченко, на сумасшедшей скорости, петляя на мотоцикле между деревьями, врывается в лагерь за патронами, вот с пустыми мешками прибегают Шорин и Сазонов за толом и противотанковыми минами. Мы набрасываемся на них, закидываем вопросами, жадно ловим каждое слово. И тогда часовые стрелки не поспевают за временем: минуты летят с такой быстротой, что никто их не замечает.

Кухарченко не только весел — он явно наслаждается всем происходящим. Минеры серьезны. Их лица лоснятся от пота. Руки и колени вымазаны грязью. В усталых глазах мелькают азартные огоньки. И мне кажется, что глаза эти глядят на меня укоризненно:

«Сидишь тут, бездельник!..»

Вслушиваемся в слитный шум стрельбы. Будто за Ухлястью целая армия лесорубов валит лес.

Тревога в воздухе сгущается, тяжелеет, давит все ощутимей.

— Немцы в Радькове!

— Немцы в Смолице!

— Кухарченко дерется в Дабуже!

— Барашков под огнем улицу минировал...

— Фашисты из пушек долбят, захватили кладбище...

— Фролов Бовки оставил!..

— Деревенские все в лес драпают, скот режут, добро прячут...

— Каратели перебили в Смолице стариков!.. И партизанского старосту — тестя

Аксеныча — тоже...

— За карателями идут хозяйственные команды, отбирают весь урожай. Самарин разослал гонцов — предупредить все деревни, чтобы прятали, зарывали всё...

Вражеские волны заливают наш партизанский остров. Скоро сомкнутся они под нашим лесом. А материк так далеко...

Бой за Дабужу — ворота в лес — все разгорается. Южнее Дабужи отряды Дзюбы, Аксеныча и Мордашкина отброшены немцами в лес. На востоке, сообщает шестой отряд, пока спокойно. В лагерь просачиваются запоздалые слухи о жарких ночных схватках на дальних подступах к лесу между мелкими группами партизан и хлынувшими в партизанский район эсэсовскими войсками. Все, что произошло ночью, воспринимается сейчас как дела давно минувших дней...