Вне закона - Овидий Горчаков

— Документы штабные, трофеи, чемодан с деньгами,—  бормочет Самсонов, стараясь унять дрожь лицевых мускулов. — Там почти миллион, на танковую колонну... Где писарь? Где рация? — выкрикивает он вдруг, и крик этот теряется в грохоте стрельбы...

К немцам, видимо, подоспело подкрепление. Пулеметные очереди стригут верхушки деревьев над нами. Сколько их там, на том берегу? Они, верно, не знают, что здесь лагерь. Немцы всегда так, панику наводят. Нет, знают! Отыскали ведь, проклятые, лагеря Фролова и Аксеныча. Пол-леса в их руках. Стучат топорами. Словно гвозди вколачивают в крышку гроба... В любую минуту в лагерь может ворваться немецкая разведка, и потому каждый куст, каждое дерево вокруг кажутся подозрительными, зловещими...

— Где рация? — кричит Самсонов. За рацию он цепляется с тем же отчаянным упорством, с каким припаял себя Кухарченко к мотоциклу.

Самарин и Борисов ведут Студеникина, писаря и Токарева.

— За рацию,—  говорит Самарин Токареву,—  головой отвечаешь.

— А кто ты такой,—  с нервной усмешкой спрашивает Токарев,—  чтобы моей головой распоряжаться?

— Мы коммунисты! — отвечает за Самарина Борисов.

— Мы свое дело сделали,—  хладнокровно, раздельно говорит Богданов, с нескрываемым презрением глядя на Самсонова. — Пора уходить. Мой взвод готов.

Самсонов не отвечает, и тогда Богданов поворачивается к Самарину:

— Приказывай ты, что ли! Огонек-то! Дают прикурить!..

— Бери группу в головной дозор! — приказывает Самарин. — Пойдем шляхом до опушки.

В лагере вскидывает землю мина из батальонного миномета. Град осколков сечет листву. Самсонова уносит хлынувшая из лагеря толпа.

Смирнов идет качаясь, поддерживая одной рукой Сироту. Борисов выносит на руках раненого Федю Иванькова. Терентьев подгоняет к санчасти еще одну подводу. Мины рвутся на топком берегу Ухлясти, вздымая фонтаны жидкой грязи. Брызги долетают до штабного шалаша.

Щелкунов хватает бегущего вприпрыжку раненного в ногу Бурмистрова за ворот. Почти над головой рвется снаряд. Упруго бьет в лицо взрывная волна. Градом сыплются вниз потерявшие силу осколки. Резко пахнет металлической гарью, сгоревшим тротилом.

— Без паники, мать твою!.. Мины возьми, пригодятся... — Увидев меня, Щелкунов свирепо смеется неизвестно чему. — Слыхал? — спрашивает. — Хвастался, полковника ему дадут! А видал ты сегодня этого фюрера?

Он убегает, а я мимолетно удивляюсь той ненависти, что прозвучала в его словах. Ведь он мало, далеко не все знает о преступлениях Самсонова, а уже ненавидит его...

С реки потянул влажный, прохладный ветерок, но кажется, что могильным холодом и сыростью повеяло с того берега.

Двое сталкиваются в кустах. Один роняет коробку с пулеметной лентой, другой подхватывает ее.

Киселев бежит за пушкой. Баламут, сидя в своей ковбойской шляпе на зарядных ящиках, с трехрядкой на одном боку и мешком с сапожным и парикмахерским инструментом на другом, с карабином за спиной, кричит ему:

— Ты ж хворый! А ключица твоя?

Киселев бледен, но решителен и, что самое удивительное,—  в сапогах.

— Черт с ней, с ключицей! Давай вожжи. Вот теперь, братцы, на фронт похоже... Пушка, кивая стволом, скрывается в подлеске. В спицах колес трещат ветки кустов. Оглядываюсь на нашу славную «гробницу». Безжизненно стоит она под деревьями, вся в боевых шрамах, в пулевых пробоинах. Нет горючего, да и с горючим какой от нее прок в лесном бездорожье!

— По порядку! Разбирайтесь, товарищи, повзводно! — Это кричит Блатов. Всегда такой смирный, незаметный «хозяйственник» Блатов.

А на отрядного «героя» Ваську Козлова смотреть противно — совсем, до дрожи в коленях, раскис парень.

Самсонов тянет за собой растерявшегося радиста. Но как ни пугай Студеникина — рации он никогда не бросит. На нем болтаются сумки с электропитанием и рацией. Из лагеря выбегают последние бойцы. Свешиваются перебитые осколками ветви. Примятые кусты выпрямляются, замирают, закрывают собой лагерь. Навсегда.

Отступаем на восток

Хачинский шлях запружен подводами беженцев. На простых роспусках, хлебных телегах и шарабанах — узлы, мешки, подушки, катки грубого холста, чугуны, бочки... В шумной, ярмарочной пестроте обоза путаются в ногах козы и овцы, шарахаются, мыча и пугая лошадей, привязанные к задкам телег разномастные коровы. Старики и бабы, подростки и дети из Дабужи, Смолицы, Трилесья, Больших и Малых Бовков. Обоз стоит на месте, скрипит, ржет, озирается на мост.

Стон и плач висят над широким лесным шляхом, таким пустынным, нелюдимым когда-то. Убитые лица, несвязный говор. В воздухе разлит страх перед надвигающейся лютой бедой. Девки кутаются зябко в платки, дети верещат, старики уныло возятся с лошадьми, подтягивают чересседельники, проверяют упряжь... Горбатая старуха с седыми распущенными волосами, шепча молитву, истово осеняет себя крестным знамением. Мы проходим мимо, и женщины, матери наших партизанских сел и деревень, хватают нас за руки, за винтовки, обвивают грязные сапоги слабыми от ужаса руками.

— Защитники наши! Не покиньте без помощи!.. А боженька ты мой!..

В толпе партизан я вижу вдруг Алесю. Проталкиваюсь к ней. На рукаве у нее — кровь.

— Это не моя,—  говорит она мне, запыхавшись. — Это там... — Она кивает в сторону

Ухлясти.

— Назад, бабы! — кричит Самсонов, отталкивая горбатую старуху. — Не защитники мы вам теперь. Уходите куда-нибудь... Добра вам желаю. Щелкунов! Сейчас же опусти мальчишку с коня!..

Партизаны отворачиваются, стараясь не видеть этих лиц, этих глаз, этой смертной безысходности на лицах. Отряду жарко от стыда, щемящей жалости и бессильной злобы. Надрывает сердце плач ребенка.

— Жалко баб. Свои ведь...

— Пропадешь с этим табором.

— Смотри, Вань! Тетка с собой латаные валенки прихватила!

— Не скаль зубы, болван! Я мать здесь кидаю. Вон она, парализованная после удара, на подводе лежит.

— Опять своих бросать приходится. Как в сорок первом.

— Попомним это немцам.

Баламут прощается со светловолосой, чуть похожей на Минодору дивчиной, не может оторвать глаз от ее лица, не может разжать ее руку.

Щелкунов приподымается на стременах и кричит;

— Уходите скорей со шляха в лес! Ховайтесь!

На старой, полуразвалившейся телеге поверх крытого рогожей скарба лепятся пятеро малых детей. Что будет с ними? Многие из этих людей знакомы мне. Вот этот дедан однажды помог мне запрячь лошадь, он часто потом одаривал меня самосадом, который славился на весь отряд. Вот и знакомый старик из Радьково — сначала он обиделся, когда Токарев отнял у него генеральские часы, а потом сам отдал нам компас. Что он думает о нас? Опять драпает русское воинство... Этот пацан ходил со мной раз проводником на операцию. Вон та старушка — да, это она еще недавно угощала меня в Слободе сырыми яйцами. Многие знакомы — и все одинаково близки. Это они кормили нас все лето бульбой, взращенной в земле Смолицы и Дабужи, поили молоком, пахнувшим травами радьковских и трилесьинских лугов.

Беженцев спасли Самарин и Барашков, взорвав за ними мост. Но надолго ли? Не позже чем через десять минут эти люди увидят серо-голубые мундиры...

И вдруг — беженцы кидаются вслед за партизанами.

— Спасайтесь! — крикнули бабьи голоса. — Ратуйте, люди добрые!.. Смерть нам идет, погибель лютая!..

Свистнул мужицкий кнут, и вот рванулись вперед, загромождая шлях, подводы. Храп лошадей, задранные вверх оглобли, треск сломанного дышла, толкотня, крики, чей-то истерический плач, посеревшие лица, безумные от ужаса глаза под сбитыми бабьими платками. За пылью, деревьями, кустами не видно, что творится позади. Может, немцы перешли уже Ухлясть и врезались в тыл обоза беженцев? Мечется над толпой, рвется кверху сдавленный лесом гомон. Вот-вот слепящим смерчем налетит паника. И тогда перекинется шквал паники на партизанскую колонну, сомнет ее, рассеет. Уже побежали, свернули со шляха, скрываются в кустах, за деревьями партизаны хозроты... Но кто остановит обоз?..

— Стой! Стрелять буду! — с побелевшим лицом выскакивает вперед Аксеныч. Он крестом раскинул руки и точно врос в землю.

Все громче разрывы мин и снарядов, все ближе автоматная трескотня немцев, но вид партизанского вожака, отлично всем знакомого, своего, смолицкого, готового открыть огонь по своим же, ради их спасения, останавливает людей, глушит страх. Натягиваются вожжи, опускаются кнуты. И радьковский старик — откуда голос взялся — взобрался на телегу и грянул:

— Без паники, люди! — Повернулся к нам: — Дороги наши разные, ваше дело служивое! Храни вас бог, ребята!

— Надо прятать людей! — кричит Аксеныч. — Командиры, ко мне! Разбить местных на группы, развести по болотам! — Он бежит вдоль партизанской колонны, нагоняет Самсонова. — Капитан!