Прошедшие войны - Канта Ибрагимов

Как назло, рано стемнело, но азарт только загорался. Солдаты быстро подожгли в четырех точках костры. Музыка играла долго. Откуда-то появился спирт и самогон. Под конец начались частушки, хороводы, визги и крик… Под утро дежурный по бригаде искал в хатах командира. Саверского и Арачаева с группой местных жительниц нашли в сельской бане. В полдень бригада тронулась дальше, а в штаб корпуса из особого отдела поступила докладная на командира бригады и разведдивизиона, на что генерал-лейтенант сказал: "Баня — это хорошо, а в хорошей компании еще лучше. В следующий раз без меня пойдут — накажу засранцев".

Эта реплика дошла до бригады, и после этого духовой оркестр играл музыку раз, а порой и два раза в неделю…

Линия фронта шла на запад по Белоруссии медленно, с тяжелыми позиционными боями.

С началом ноября, когда выпал снег и землю сковал мороз, стало легче идти. Однако тяжело было с лошадьми. Не было корма. Животные гибли от голода, страшно было смотреть в эти печальные, просящие глаза. Человеческая боль в очерствевших душах бойцов жалости не находила, однако сострадание к несчастным животным осталось. Как ни пытались, спасти коней не могли, бедна была кормами израненная, долго оккупированная белорусская земля. Не найдя другого выхода, коней стали пристреливать. После этого все божились, что есть их не будут, совесть не позволит им так поступать с верным другом. Однако через пару часов возле солдатских котлов толкались в очередях с протянутыми мисками, требовали у поваров куска мяса побольше, потом не раз ходили за добавкой, позабыв, что едят и кого, думая только о животе, о своей жизни.

К новому 1944 году были у города Мозыря. С ходу пошли в атаку и захлебнулись. В повторном бою вновь потерпели поражение. Тогда Саверский дал приказ обойти город. В новогоднюю ночь и первого января совершали в обход стопятидесятикилометровый пробег. Ударили по врагу с тыла, и тоже безрезультатно. После этого три дня обстреливали небольшой городок из 700 орудий, сравняли его с землей. После этого оставшиеся в живых немцы сдались в плен.

В середине марта, после освобождения города Ковеля, Цанка получил от полкового почтальона письмо. Сразу обратил внимание, что адрес написан незнакомым женским почерком. Заинтригованный Арачаев отошел в сторону, второпях распечатал конверт, увидел на странном клочке испачканной бумаги знакомые каракули сына. Всего было три строки, видимо написанные наспех, может стоя. В них сообщалось, что их, то есть весь чеченский народ, выселяют в Сибирь, что в данный момент они находятся под Астраханью, что все живы и здоровы и просят его не волноваться, но помочь по возможности, ведь он фронтовик. Раз десять перечитывал Цанка письмо, запомнил наизусть колющее прямо в сердце жалкое письмо сына. Его бросало то в горячий пот, то знобило. Он не хотел в это верить. Плакал от злобы и бессилия. Руки его тряслись. Из оцепенения его вывел ординарец Саверского.

— Товарищ капитан, Вас вызывает командир. Ужин давно остыл.

Цанка поплелся в штаб бригады, не по Уставу зашел к полковнику, тяжело сел на деревянную скамейку, отрешенным взглядом уставился в огонек керосинки.

— Арачаев, что случилось? — в волнении спросил Саверский. — Ты так бледен. Здоров ли ты?

Капитан молча достал письмо, протянул командиру.

— Я ничего не могу понять, — мотнул головой Иосиф Митрофанович.

— Я тоже, но знаю, что случилось страшное.

— Успокойся. Мы все выясним. Это недоразумение… Такого быть не может, — говорил нервно полковник, с письмом в руках ходя по маленькой землянке.

На следующее утро явился замполит корпуса. Просили Арачаева молчать до выяснения истины. Через несколько дней собрали всех чеченцев и ингушей, провели открытое комсомольское собрание, сообщили всем шокирующую новость. Просили выступить старшего по званию Арачаева. Он отказался. Однако остальные его земляки сами сказали, что это непонятная ошибка, что они уверены в ее исправлении и даже в извинениях. А они, в свою очередь, — доблестные бойцы победоносной Красной, а теперь Советской Армии, с еще большим рвением будут громить врага.

— Я обязуюсь первым дойти до границы с Польшей, — кричал сержант Бакаров.

— А я первым дойду до Берлина и за горло возьму свинью Гитлера, — азартно выкрикивал лейтенант Межидов.

— Родина и Сталин оценят нашу преданность и героизм, — бил в себя в грудь старшина Келоев.

— Молодцы, молодцы! — искренне поддерживал их речи замполит. — Вы настоящие джигиты! Вы гордость и честь бригады! И только Арачаев и лейтенант-особист сидели с суровыми лицами на собрании. О чем думал чекист, было неизвестно, а Цанка вспомнил, что с лета прошлого года ни один вайнах не получил ни одной награды, даже на Новый год, хотя Саверский в его присутствии заполнял наградные листы… Всё давно планировалось.

После этого привязанность Саверского к Арачаеву еще больше усилилась. Он своим приказом освободил Цанка от обязанностей командира разведдивизиона и перевел в штаб своим заместителем по оперативной части. День и ночь они были вместе. Полковник успокаивал боевого друга, делил с ним горе. Дважды, в конце марта и в середине апреля, приходили приказы о демобилизации чеченцев и ингушей. Саверский прятал корреспонденцию от всех, рвал в гневе на куски. Ночью, охмелев, кричал замполиту и начальника особого отдела бригады: — На них держится полк. Я с ними тысячи верст войны прошел, кровью и потом истек. Я знаю их, верю им… Мы воевали, делились последним, даже жизнью, а теперь они все предатели и бандиты… Посмотри, кого нам присылают на смену — одни преступники и алкаши. Всё воруют и продают, в бою за спины товарищей прячутся, а во время привалов — они блатные и гордые… Сволочизм это — одним словом. — и он начинал материться.

Несмотря ни на что в начале июня 1944 года поступил третий приказ о демобилизации всех рядовых и сержантов из числа чеченцев и ингушей.

— Цанка, Цанка, — радовался Саверский, — ты офицер, ты останешься в строю, ты будешь со мной.

— Нет, товарищ полковник, — сухо ответил Арачаев, — я увольняюсь. Я не хочу служить чуждой Родине.

— Ты обо всем жалеешь?

— Ни о чем не жалею. Только потерянного под Москвой брата жалко. — Цанка, останься со мной. Не покидай меня. Мы ведь как братья с тобой, даже еще ближе.

— Это так, Иосиф, но там, в неизвестности, мои дети, мать, жена, родственники, как я могу им не помочь… Ты знаешь, как мне тяжело и больно. Как я страдаю… У меня сердце болит, все время давит в груди, дышать не дает… Не могу я терпеть все это… Я стал предателем, изгоем.

— Цанка, — вскрикнул Саверский, обнял его, заплакал, — не забывай меня… Пиши… Мы еще повоюем…

— Зачем вечно воевать, — слабо ухмыльнулся Арачаев.

— Да, да. Мы будем жить счастливо… Все будет хорошо. Давай еще выпьем…

Восьмого июня 1944 года всех чеченцев и ингушей бригады, всего 49 человек, разбудили, хотели потихоньку проводить. Однако из этого ничего не вышло, вся бригада вышла прощаться со своими боевыми товарищами. Когда демобилизованные бойцы стали сдавать оружие, все заплакали, долго обнимались.

— Бойцы! — крикнул Саверский. — Сегодня мы прощаемся с нашими верными друзьями, с боевыми товарищами. Они честно, мужественно сражались за Родину, за Сталина. Проливали кровь, не щадили жизни, делили с нами последнее, — его голос задрожал, сорвался. — Честь и Слава им! Прощайте, товарищи. После этого со слезами на глазах вышел в круг старший из вайнахов — старший сержант Мажакаев.

— Друзья! Наш народ выгнали с родных мест — это одна рана. Нас демобилизовали — вторая рана. Мы стали хуже врага — третья рана… Мы не хотим расставаться… Теперь мы знаем, что наш народ не вернут домой… Нас под ружьем, как предателей, поведут в Сибирь… Вы пойдете на Запад, а мы на Восток… Не поминайте нас лихом…

После этого пятнадцать километров шли пешком до города Ровно в сопровождении одного капитана. От злости и отчаяния молчали. В Ровно погрузили в грязный вагон и перевезли в Муром, Владимирской области. Там на территории военного гарнизона были собраны все воины репрессированных народов: чеченцы, ингуши, балкарцы, калмыки, крымские татары, кавказские греки, карачаевцы. Чеченцев и ингушей отправили в Костромскую область, до станции Буй, поместили в освобожденный за неделю до этого тюремный лагерь. Там отняли у всех военные билеты, сорвали погоны. На следующий день отправили на работу в лес — пилить дрова. Норма была 2 куба на человека. Даже раненых не освободили от работ. Не было никакого медицинского обслуживания, кормили отвратительно — в день миска жидкого горохового супа и 200 граммов хлеба из отрубей. От голодной смерти спасали лесные ягоды и грибы. Ночами не могли спать от укусов комаров и многочисленных клопов. Не было смены белья и бани. Все завшивели, чесотка и кожные болезни были обычным делом. У многих раскрылись незажившие боевые раны, они гноились, люди кричали, плакали, просили земляков прикончить их топорами, не давая больше страдать. С наступлением холодов стало еще тяжелее. Всего из 986 человек за пять месяцев от болезней, голода и боевых ранений умерло 118.