Сильные - Олди Генри Лайон

Доом-эрэ-доом, доом-эрэ-доом…

Бубен!

Дом-дом-доммм, дом-доом…

Глубоко. Под землей. Слышу! Всё слышу! Уши – во! Кто в бубен бьет? Чамчай бьет! Кто же еще? Я умный, да! Голова – во! Больше ушей! Спряталась? Думала, не найду? Нашел! Вот, иду. Бегу! Вниз, вниз, под землю. Бубен громче. Бубен ближе. Правильно бегу, да!

Скоро прибегу.

Плохая Чамчай. Плохая! Очень плохая! Жаворонка обижала. Кровь пила. Проучу! Убью, да! Не убью? Невеста. Нельзя убивать. Хорошая? Плохая? Очень плохая? Плохая не очень! Не убью. Побью, кэр-буу! Убивать невесту нельзя. Бить – можно. Нужно! Убивать невесту плохо. Бить – хорошо. Очень хорошо! Больно бить. Залезать на нее! Опять бить. Опять залезать!

Очень хорошо!

Вниз, вниз. Глубже, глубже. Тут был, помню. Тут был… Тут не был, да. Тут тоже не был. Вправо ход, влево ход. Куда? Доом-эрэ-доом! Слышу, бегу. Вправо, влево, вниз. Влево, вправо, вниз. Холод, сырость. Вода – кап, кап. Шаги – тум-тум-тум! Мои шаги. Бубен? Слышу! Бегу. Холодно, еще холоднее… Нет, теплее. Темно. Очень темно. Зеленое на стенах. Светилось! Лишайник. Теперь нет. Лишайника нет. Не светится. Вижу! Все равно вижу! Глаза – во, буо-буо! Чтобы лучше видеть, да!

Камень. Камень. Камень. Черный, серый. Желтый, бурый. Капает, журчит. Вода. Долго бегу. Вправо, влево. Вниз, вниз, вниз. Глубоко. Очень глубоко. Доом-эрэ-доом! Доом-эрэ-доом! Близко! Громко! Дом-дом-доммм, дом-доом. Совсем близко. Вот…

Кончился! Камень кончился.

Бумм, бумм! Железо под ногами. Край. Обрыв! Падаю? Не падаю. Стою. На краю стою. Удержался, да. Крутится. Над головой крутится. Большое, железное. Обод? Нет, не обод. Крутится, стрекочет. Помню, видел.

Помню!..

Время хищной рысью прыгнуло мне на грудь. Толчок отшвырнул Юрюна Уолана на пятнадцать шагов – пятнадцать лет! – назад. Что перед этим опасность рухнуть вниз, в мглистую пропасть, где под прядями седого тумана полыхали далекие зарницы? Чудом я устоял на краю обрыва, но на краю дня сегодняшнего не устоял. Десятилетний мальчишка, я топтался на ржавом козырьке во чреве железной горы – и, разинув рот, глядел на стрекочущий, лязгающий механизм. Зубастые колеса и колесики, обода, металлические балки, качающиеся столбы, оси, полированные дуги и венчики. Сталь, медь, золото, серебро. Кровавые высверки драгоценных камней. Крутится, вертится, мелькает. Зубчики колес цепляются друг за друга, проворачиваются, приводят в движение блестящие колотушки…

Время не удовольствовалось тем, что швырнуло меня в прошлое. Оно еще и перевернуло все с ног на голову. В гостях у Умсур я смотрел на стрекочущий механизм сверху вниз. Тут – снизу вверх, и механизм вертелся надо мной. Там ось миров уходила вверх, здесь – вниз. Наверное, это правильно: тебя, словно льдину весной, тащит по реке дней, и ты видишь собственную жизнь шиворот-навыворот.

Обычное дело?

А еще здесь не было Нюргуна. Уже не было. Ну да, я ведь его освободил! Или еще не было?! Клянусь, я бы не удивился, явись Нюргун освобождать меня, а не я его. Правда, Юрюн Уолан не был прикован к столбу.

Или был?!

Колесики мыслей в моей разнесчастной голове, уподобясь колесам механизма, цеплялись ржавыми зубчатыми краями. Того и гляди, пойдут вразнос, разнесут череп в куски. Скрип, скрежет…

Нет, это не в голове! В механизме что-то разладилось. Сколько я ни приходил сидеть с Нюргуном, механизм всегда звучал одинаково. Теперь же начинка горы с натугой щелкала, лязгала, на миг замирала – и вдруг начинала стрекотать быстрее. Колесо на дальнем краю застряло, остановилось; вслед за ним – три соседних. Вздрогнули, щелкнули, набрали обороты…

Доом-эрэ-доом, доом-эрэ-доом!

Чамчай!

Я двинулся по козырьку в ту сторону, откуда звучал рокот бубна – и увидел ее. В Нижнем мире нутро горы большей частью было каменным, а не железным, как на Небесах. Серые ноздреватые стены испещряло множество уступов и впадин. В одной из таких впадин, похожей на крошечный грот, и умостилась Чамчай. Удаганка сидела, подобрав под себя голенастые ноги, лицом к лязгающему механизму. Глаза закрыты, на лице – отрешенность; казалось, Чамчай заснула. Вечная дерганина прекратилась, двигались одни лишь руки. Но как они двигались!

В бубен бьют колотушкой. Чамчай била пальцами.

Как она ухитрялась не пропороть бубен? С ее-то когтями?! И когда успела его починить? Опасные когти удаганки были заняты важным делом: они пристукивали по овальному ободу, оттеняя резким костяным перещёлком гулкие удары в туго натянутую кожу. Другой рукой Чамчай время от времени встряхивала бубен. От этого к ударам и перещёлку добавлялся перезвон колокольцев – большого и малого, подвешенных с внутренней, невидимой мне стороны бубна.

Звуки накладывались друг на друга, образуя сложный, раздражающий ритм, и стаей птиц, вспугнутых голодной лисой, улетали в стрекот, лязг и скрежет механизма.

С немалым трудом я вспомнил, зачем спускался в подземные глубины. Жаворонок. Чамчай. Кровь. Обряд? Без сомнения, Чамчай творила удаганский кырар. Выходит, не соврала. Пора уходить, и без лишнего шума. Прервать удаганку во время камлания – последнее дело, себе дороже выйдет. Даже решись я ей помешать – убью! побью! – меня ждало разочарование. Карниз заканчивался, не успев начаться; дальше, за пропастью, которую боотур вполне бы мог перепрыгнуть без разбега, шла отвесная стена, и все выступы на ней выглядели ненадежными. Ухватишься за такой – раскрошится, отломится. До грота, где обосновалась Чамчай, было шагов семьдесят – по воздуху.

Ну да, крылья. Птица эксэкю.

Я топтался на карнизе, не зная, что предпринять. Ржавое железо громыхало под ногами, и до меня с опозданием дошло, что гулкие судороги в точности вторят рокоту бубна в руках Чамчай. Нет, рокот здесь ни при чем. А что же? О, точно! Карниз гремел, уподобясь басовитому звяканью большого колокольчика. Боясь отвлечь Чамчай, я собрался уйти – и не смог! Ноги отказались повиноваться: топтали проклятый карниз, словно принадлежали не Юрюну Уолану, а танцору-битиситу[124]. Когда я вспомнил, что битисит обязан быть девственником, пальцы на правой руке прищёлкнули: раз, другой. Щелчок следовал за щелчком, им вторил перестук когтей удаганки. А, вот и рокот! Заухал филином в кишках, отдался в животе. От вскриков кожи, натянутой на бубен, свербело в носу, звенело в ушах. Отчаянно чесались кончики пальцев. Заныли зубы. Прочь! Прочь отсюда! Нельзя подглядывать за удаганками! Нельзя чужой бубен подслушивать! Нельзя… Что еще нельзя, я забыл. Вспомню!

Беги, балбес!

Нет, вспомню! Поднатужусь и вспомню!..

Беги! Память тебе отшибло? Сейчас последний разум отшибет!

Пойти наперекор бубну, выломиться из паутины ритма оказалось трудней трудного. Время, мое личное время повернуло вспять: я тонул в паучьем колодце, захлебывался едкой жижей, барахтался, карабкался – и всякий раз сваливался обратно. Не было подо мной блестящего слуги Баранчая, что удержал бы Юрюна на плаву, а небо не спешило разверзнуться, сбросив вниз спасительный золотой волос. Значит, придется самому тащить себя за волосы, сколько их ни есть.

Я сделал шаг назад.

Ритм в моем сердце дал сбой. Но тот, что несся снаружи, всё долбил в лоб, грудь, живот – дюжина безумных дятлов. Время стрекотало и лязгало. Оно вцепилось в меня кривыми когтями, тащило из сегодня во вчера, позавчера, поза-позавчера… Вот я скорчился за валуном. Я прячусь от дяди Сарына, от его разрушающего взгляда. Замер, притаился, примерз к месту. Дядя Сарын идет в обход; сейчас увидит меня. Прыжок через валун? Да, в тот раз я прыгнул.

А сейчас отступил еще на один шаг.

Ритм стучит, пенится. Ноги топают, сгибаются в коленях. Пляска битии – дело ответственное, в битиситы выбирают юношей чистой наружности, с легкими, как говаривал дедушка Сэркен, костями. Кости боотура – тяжелые, время проволокло меня дальше необходимого: через отрочество в мальчишество. «Как же вы все мне надоели!» – говорит дядя Сарын. Он открывает глаза – две бездны Елю-Чёркёчёх. Мне десять лет, я только что вернулся из Кузни. Я падаю в вихрящиеся бездны Сарыновых глаз; падаю, падаю… Меня выворачивает наизнанку.