Сильные - Олди Генри Лайон

– Домой, – говорит. – Не бойся.

И еще раз, словно я дура набитая:

– Домой едем.

– Стойте!

Я так и обмерла. Думала, Сортол кричит. Сейчас встанет, дохлятина, протянет руки-крюки… А что? У кого отец шаман? Ардяман-Дярдяман?! Ударил в бубен: доом-эрэ-доом! Поднял сыночка: ешь врагов! Грызи, кусай!

– Уважаемый Нюргун! Уважаемая Айталын!

Нет, не Сортол. С чего бы тунгусу нас уважать?

– Подождите!

Мне сперва орел примерещился. Из метели выпал, крылья раскинул. Вот-вот когтищами вцепится! А как ближе подобрался, вижу: орел? гусь дикий! От стаи отбился, пропадает. На ногах еле держится. Наверное, издалека бежал, в буран-вьюгу…

– Вы помните меня?

Нюргун над моей бедной головушкой:

– Да.

Тут и я вспомнила:

– Баранчай!

Безрукавка на голое тело. Ровдужные штаны. Сапоги из лосиной шкуры. Кто другой бы уже в ледышку превратился! А он стоит, только шатается. И по телу где вмятины, а где и раны. Первый раз в жизни вижу, чтобы вмятины! Юрюн, помню, в сердцах медную миску о порог шваркнул – тоже вмятины остались…

– Прошу прощения, – говорит Баранчай. А сам на Нюргуна уставился. Взгляд каменный, тяжелый. Должно быть, не по душе Баранчаю нынешний Нюргун. – Нет, ничего. Мне от вас ничего не надо, совершенно ничего. Вы, кажется, домой собирались? Счастливой дороги!

Нюргун взял и конем на него наехал. Ну, не совсем наехал – почти. Я перепугалась: стопчет же! За узду схватилась. Только куда мне вороного сдержать?

– Ну? – спрашивает Нюргун.

– Вы плохо выглядите, – Баранчай и шага назад не сделал. Стоит, дышит в храп вороному. – Вам следует вернуться домой. Хотите, я вас провожу?

– Ну? – повторяет Нюргун.

А я слышу: «Юрюн?» И еще слышу: «Будешь юлить, убью!» И еще: «Про «домой» забудь!» Вот ведь какое богатющее «ну» получилось! Интересно, Баранчай это все тоже слышит?

– Да, Юрюн, – отвечает Баранчай. – Про «домой» я уже забыл. Хотите, убивайте. Вам надо отлежаться, а лучше поспать. Может быть, ляжете в чуме? Там очаг, тепло.

А вверху хрипло:

– Беда?

– Беда.

– Уот?

– Уот.

– Жив?

– Был жив.

Вот ведь дураки! Кто жив? Уот? Юрюн?! Что значит – был?! Я моргаю, злюсь, а они друг дружке кивают: поняли, мол. Я не вижу, я спиной чую, когда Нюргун кивает. Будто к горному склону прислонилась, а наверху лавина сход начинает. Баранчая-то я вижу, только плохо. Конская морда заслоняет. Там такая морда – сопку заслонит.

– Почему?

– Вы хотите знать, по какой причине я спасаю вашего брата, а не детей хозяина? – Баранчай встал сбоку от коня, словно хотел, чтобы и я его видела без помех. – Как обещание победило долг?! Вы сильный, уважаемый Нюргун, вы очень сильный. Вы бьете наотмашь, не давая пощады. Хорошо, я отвечу. Я даже не стану вспоминать, что ваш брат, рискуя собой, спас меня из ловушки. Жизнь важнее свободы, понимаете? Свободу можно вернуть позже, а жизнь не вернешь. Если выбирать, от чего спасать – от смерти или от плена – я выберу спасение от смерти. Поэтому я нашел вас, а не способ вывести на волю детей Сарын-тойона. Извините, я так устроен…

– Где?

Где устроен, думаю я. И правда, где?

– Я покажу, – отвечает Баранчай. Но вместо того, чтобы показать свое устроение, заходит с другого бока: – Здешний вход в Нижний мир вы, уважаемый Нюргун, завалили. Надо в объезд…

– Долго. Где?!

– Нижний край оси миров. Вы помните столб?

Я чуть с вороного не соскочила. Знаете, как Нюргун помнил? Столб, а? У меня вся спина заледенела, вот как. Так помнить нельзя, так лучше с обрыва на камни. Я бы, наверное, и соскочила, и в метель бегом, сломя голову, да Нюргун меня придержал. Обнял левой рукой, и стало ясно: не отпустит.

– Да. Не люблю.

– Ну, значит, в объезд.

– Нет.

– Почему же нет? Я укажу дорогу. Мы только завезем уважаемую Айталын к глубокоуважаемому Сарын-тойону…

– Нет.

– Там она будет в безопасности. Вы обязаны понять.

– Нет.

– Но почему?

– Обещал. Сказал: буду защищать.

– А уважаемому Юрюну вы ничего не обещали?

– Обещал. Сказал: зови, приду.

– Так что же вам теперь, разорваться, что ли?!

– Нет.

И тихо, уверенно:

– Жизнь важнее свободы? Нет.

3. Прошлое и будущее

Уверен, в рассказе о моей жизни уйма несообразностей, как, впрочем, и в самой жизни. Очень часто я поступал вопреки голосу разума, обстоятельствам или выгоде. Спой обо мне дедушка Сэркен, и слушатели забросали бы его конским навозом. Вот и сейчас вы вправе спросить – да что там спросить? Воскликнуть: «Как же так? Мерзкая старуха бьется с невестой боотура, а боотур стоит столбом?!» Возмутиться: «Чудеса! Мерзкая невеста бьется с героической нянюшкой, защитницей боотура, а боотур уши развесил?!» И наконец, вы можете прибегнуть к убийственному доводу: «На глазах у боотура идет бой, а боотур не вмешивается? Ври больше, парень!»

Что я отвечу вам? Что не умею врать?

Да, бой. Да, на моих глазах. И я остался усохшим, пальцем не пошевелил – и даже не закричал, пытаясь разбудить Уота. Мне стыдно называть причину такого поведения, но я все-таки произнесу это слово вслух.

Страх.

Не за себя, нет. Ввяжись боотур в драку, и страху за себя не осталось бы места. Мне было страшно, потому что я не знал, на чьей стороне стану драться. Вступлюсь за старуху Бёгё-Люкэн? Горой встану за Чамчай? Если я не знал этого сейчас, за шаг до кровавой свалки, как я мог быть уверенным в Юрюне-боотуре?! Мое вмешательство вне сомнений решило бы исход боя. Я дрожал от ужаса, ясно видя: вот я усыхаю, взмокший и радостный, исчезают доспех с оружием, возвращается способность здраво рассуждать, и я вижу ликующую женщину, и еще одну женщину, мертвую, и понимаю, что сделал выбор между прошлым и будущим.

Да, вы не ослышались. На черной скале под щербатой луной мое прошлое билось с моим будущим. Два времени сцепились насмерть, терзая друг друга клыками и когтями. В прошлом я был мальчиком, который пошел против семьи ради неведомого брата. Бездна Смерти, вертлявый остров в жарынь-реке, три железных колыбели; упорство и долг, и начало пути. В будущем я был мужем Чамчай, отцом ее детей, зятем Уота Усутаакы. Вольница, бесшабашность, простые радости, несложные огорчения; кэр-буу, дьэ-буо, смерть слабака, жизнь сильного. С головы до ног в холодном поту, я боялся выбрать любую из дорог. Я не знал, что выберет Юрюн-боотур. Он, этот сильный, мог ведь из двух выбрать и третье?

А что? Обычное дело.

Вот я усыхаю, взмокший и радостный, исчезают доспех с оружием, возвращается способность здраво рассуждать, и я вижу мертвую женщину, и еще одну женщину, тоже мертвую, и понимаю, что сделал выбор между прошлым и будущим в пользу настоящего.

Вот почему я стоял, как вкопанный, превратившись в столб коновязи с медной идолицей на вершине. Женщины дрались за меня, и я отдал им право выбирать. Плюньте мне в лицо, я стерплю.

Ящерица металась по двору. Изгибалась, уворачиваясь от когтей Чамчай. Вила ловчие петли из собственного тела – и вдруг бросалась на врагиню, старалась ухватить зубами, порвать сухожилия на ногах, повалить на землю и распороть живот. Бёгё-Люкэн была гораздо тяжелее. Удаганка выигрывала в стремительности, но я знал: попадись Чамчай в ужасные клещи – всё, конец. Даже если челюстям ящерицы не хватит силы, какая есть у волчьей пасти – мощь шеи и кривых лап позволит старухе мотать жертву до тех пор, пока пильчатые зубы не изорвут беднягу в хлам, а рывки не переломят хребет.

Три паучихи могли бы засвидетельствовать мою правоту.

Когти сестры Уота мелькали косами над травой. Раз за разом они вспарывали спину и бока Бёгё-Люкэн, обезумевшей от боли, раскрашивали бугристую шкуру багровыми полосами. В свете луны полосы отблескивали свежей смолой. Тело Чамчай тоже обильно пятнала кровь – не поймешь, чья.

Бросок.

Прыжок.

Визг. Яростное шипение.