Сильные - Олди Генри Лайон

Как долго это продолжалось? Считаные мгновения? Всю ночь напролет? Время застыло. Время неслось вскачь. Время горело, сгорало – и восставало из пепла.

Чамчай прижалась к столбу коновязи. Над ее головой охала, причитала идолица. Бёгё-Люкэн молнией рванулась вперед, и я упустил момент, когда моя невеста вывернулась наизнанку. Хлопнули кожистые крылья. По ушам полоснул скрипучий вопль. Над рыдающей от восторга идолицей взмыла чудовищная птица. Эксэкю, вспомнил я. Никогда раньше я не видел птицы, похожей на эту, лишь слышал про нее от Умсур и дедушки Сэркена. С разгону ящерица врезалась в коновязь, и эксэкю рухнула с неба ей на загривок. Зубастый клюв ударил Бёгё-Люкэн в шею, под нижний край черепа. Приплясывая на дергающемся насесте, Чамчай била, не переставая, и вот черная кровь брызнула тугой струей, заливая птицу, а предсмертный хрип старухи утонул в торжествующем крике эксэкю.

Тело ящерицы содрогалось в агонии, а птица, непохожая на птицу, приплясывала на умирающей Бёгё-Люкэн, подпрыгивала в возбуждении, яростно рвала ящеричью плоть. Чамчай не могла остановиться. Ящерица затихла, вытянулась, но эксэкю продолжала терзать ее. Выдрав очередной кусок, она подбрасывала его в воздух, ловила на лету в разинутый клюв и глотала парное мясо.

Чамчай больше не сражалась – она ела.

– Старуха защищала меня, – сказал я ей, уж не знаю, зачем. – Защищала от тебя. А ты защищала меня от нее. Ты защитила, она – нет. Это няня Нюргуна, она пела моему брату колыбельную. Железная колыбель, железная колыбельная…

– Я… – ответила Чамчай. – Ты…

Ей было трудно говорить с набитым ртом. Слова превращались в бессмысленные звуки, птичий клекот, лепет младенца.

– А я вас кормил. Сначала няню – добычей, теперь тебя – няней. Я ведь кормилец, правда? Выломай челюсти им, вырви длинные их языки, больше их подбрасывай мне…

– Я… она…

– Моему будущему было мало убить мое прошлое. Будущее еще и сожрало его. А что? Обычное дело.

Отвернувшись, я пошел в дом.

– Эй! – крикнул мне в спину заспанный Уот, с грохотом выламываясь из конюшни. – Мясо? Новое мясо? Молодцы, кэр-буу! Добытчики…

4. Семейная сага

Буйно-резвый Нюргун Боотур Обнаженный свой длинный меч В живот адьараю всадил. Удалого Уот Усутаакы, Словно туес берестяной, Ударом своим пронзил, Черную печень его пропорол, Становую жилу его Пополам рассек…

Нет, закричал я.

Во сне трудно кричать. Хоть да, хоть нет – трудно. Весь в холодном, липком поту, не в силах вмешаться, я смотрел, как Нюргун убивает Уота. Слышал голос дедушки Сэркена, воспевающего гибель адьярая. Кажется, дедушка был доволен тем, что у него получилось. Нюргун был доволен, дедушка доволен, один я был недоволен, но моего мнения никто не спрашивал.

Уота тоже не спрашивали. Адьярай умирал долго, трудно.

А Уот Усутаакы Бился огромным телом своим В судорогах предсмертных мук, Изрыгая из пасти огонь. Трудно было ему умирать. Кровью захлебываясь, хрипя, Зубами железными скрежеща, Испуская рев из глубин Чрева чудовищного своего, Кровью харкая, Сукровицей плюясь…

Нет, снова закричал я.

На этот раз меня услышали. Время повернуло вспять, завертело события в обратную сторону: сукровица впрыгнула обратно в пасть Уоту, за ней влилась кровь. Адьярай проглотил собственный рев, укротил судороги; меч блестящей струйкой выскользнул из Уотова брюха. Нюргун отвел оружие назад, замер, словно в раздумьях.

Нет, спросили меня. Хорошо, пусть будет так.

…вдруг невесть откуда взялся Трехголовый Огнедышащий змей. Как курительной трубки чубук Обтягивают ремешком, Он Нюргуна обвил, обкрутил От лодыжек кряжистых ног До гордого яблока горла его, Толстыми кольцами оковал Тело богатыря. – А-а! Недоносок, нойон-богдо! Пищу, проглоченную вчера, Изрыгнуть заставлю тебя Из горла широкого твоего! Пищу, проглоченную позавчера, Извергнуть заставлю тебя Из прохода заднего твоего!..

Нет, закричал я.

Видеть, как Нюргун гибнет в несокрушимой хватке Уота, было пыткой. Все соответствовало бахвальству адьярая: Нюргуна рвало вчерашней едой, потом – зеленой желчью. По ногам брата стекали моча и жидкие нечистоты. Жила на лбу надулась так, что лопнула, и густая кровь залила Нюргуну лицо, хлынула в разинутый рот. Он что-то пытался сказать мне – люблю? Не люблю?! – но я слышал только предсмертный хрип.

Нет! Да нет же!

Ладно, ответили мне. Давай иначе.

– О, мой милый, – Вскричала Куо Чамчай, – Как долго томилась я, Ожидая, пока ты придешь! Вот он какой злодей, Уот Усутаакы! В правом его паху Рана открытая есть, Не зарастающая никогда. Я заклятую кольчугу его Когтистой рукой разорву, Рану разбережу, Кровь его гнилую пролью…

Нет, закричал я.

Услышали меня не сразу. Сперва довелось увидеть во всех подробностях, как Чамчай крадется к спящему Уоту, орудует когтями в паху брата, как Уот просыпается с оглушительным воплем, хромая и спотыкаясь, гонится за сестрой по двору – и, не догнав, падает, истекает кровью под коновязью.

Нет!

Чистоплюй, ответили мне. Хочешь, чтобы изящно?

Получай.

– Тропы тайные выслежу я, Где бродит зверь его Кэй-Тугут; В теле этого зверя живет Материнская Воинственная душа Брата лютого моего. Если этого зверя поймать, Если, вырвав заживо Сердце его, Сжечь в огне, Прервется тогда навек Длинное дыханье его, Брата старшего моего Уота Усутаакы-хвастуна!

Нет!!!

Ну, ты достал, сказали мне. Что тебе не нравится? Сестра убивает брата ради жениха? Таких историй двенадцать на дюжину. Семейная сага, помнишь?

Помню. Не хочу.

Договорились, пробуй сам. Ты же у нас добрая душа?!

Тут Юрюн Уолан, удалец, Раскрывая горящий рот, Сверкая белых зубов серебром, Так с Уотом заговорил: – Чтобы месть великую не разбудить, Чтобы ненависть общую не распалить, Чтобы горе не возросло, Чтобы морем не разлилось, Давай-ка миром поговорим…