На крутой дороге - Яков Васильевич Баш

оперного театра вызвал у запорожчан: «Наши прибыли!» А то, что приехавшие пожелали выступить прежде всего перед ними, запорожчанами, будило гордость. «Сказано — земляки!» Имена Паторжинского, Литвиненко-Вольгемут слышались в разных уголках завода.

Распространителей билетов чуть не на части разрывали — каждому хотелось попасть на этот концерт.

А к вечеру объявили, чтобы билеты вернули обратно в кассу.

Люди недоумевали. Почему? Что случилось? Неужели отказались?

А потом все узнали, что концерт будет бесплатный.

Зал клуба был переполнен. Кроме запорожчан сюда, конечно же, пришли и уральцы.

Концерт начался необычно. Конферансье не было. Никто никого не объявлял. Поднялся занавес — на сцене находилась вся концертная группа, и в зал волнующе дохнуло Днепром:

Реве та стогне Дніпр широкий,

Сердитий вітер завива,

Додолу верби гне високі,

Горами хвилю підійма…

Люди притихли, замерли. Как будто ожило, явилось перед каждым самое дорогое из совсем недавнего прошлого. Словно земля родная отозвалась полным тоски стоном издалека: из тяжелой неволи, где жестокий ветер гнет всех долу, где вздымаются грозные волны человеческого горя.

В конце песни неожиданно снова зазвучал начальный куплет: «Реве та стогне…» Но зазвучал тихо, вполголоса, отчего песня еще острее входила в душу, брала за сердце. И люди встали. Стояли, слушали и плакали. А на сцене тоже стояли, пели и тоже плакали.

Наверное, еще не было нигде и никогда, чтобы после пения таких прославленных артистов не раздалось ни единого хлопка. Но возможно, что еще никогда песня и не производила такого впечатления, как на этот раз, когда самой щедрой наградой была тишина переполненного плачущего зала…

Концерт длился долго. Смеялись над добродушной перепалкой Карася и Одарки, наслаждались лиризмом влюбленных и плакали, когда тенор с тоской молил, чтобы повеяло ветром с Украины, где покинул он дивчину…

По окончании концерта люди еще долго не расходились, толпились у клуба, возбужденные, растроганные. Чтобы хоть чем-то смягчить тоску запорожчан по родному краю, местные жители старались сказать что-нибудь ласковое, подбадривающее, пожимали руки, обнимали. А одна круглолицая мордовка подошла к Груне, прижавшейся к Надежде, и, приняв ее за украинку, горячо расцеловала.

— Люблю вашу Украину! Как хороша она!

— Бывали там?

— Нет, касатоньки. Не привелось.

Надежда улыбнулась:

— А откуда же вы знаете, что она хороша?

— Песни ваши слушаю. Задушевные они.

— Песни — что душа, а душа у каждого народа красива.

— Когда по радио ваши поют, у меня да плите блины подгорают: заслушиваюсь.

Надежда поблагодарила доброжелательную мордовку и неожиданно вздрогнула. Возле них в объятиях старой уралки плакала Лариса. Уралка приняла Ларису за одну из тех запорожчанок, которые под обстрелом спасали завод, и ласково приговаривала:

— Слышала, любочка, слышала, какого страха вы набрались.

— Ой, набрались, тетушка…

— Говорят, целый месяц в огне адовом…

— Целых два месяца, — всхлипывала Лариса.

Местные девушки смотрели на Ларису, как на героиню. А Надежда вспомнила, как та, спасая свои ковры, исчезла из Запорожья, и ей стало противно. Она оскорбилась за сердечность пожилой женщины к таким, как Лариса.

— Пойдем отсюда, Груня.

На следующий день концертная группа снова навестила земляков. Гостям показали цех, а в обеденный перерыв они выступали перед теми, кто работал в ночной и не смог побывать на вечере. Повторный концерт состоялся прямо в столовой. И хотя здесь не было ни сцены, ни рояля, он прошел так же задушевно, волнующе.

Морозов не имел возможности побывать в клубе накануне и слушал артистов впервые. И когда тревожащий сердце тенор снова затосковал об Украине, где покинул он девушку, Морозов обхватил голову руками да так и просидел до конца концерта. И Надежда, как никто, Понимала его. На Украине осталась его единственная дочь.

Выступление киевских артистов пробудило самое дорогое, сокровенное. Каждому захотелось быстрее вернуть утраченное. С каким энтузиазмом работали они в этот день! Всегда неуклюжий дядько Марко даже молодцевато подтянулся — и мелькал то у слябинга, то у нагревательных печей. Словно отмахиваясь от ворчания своей неугомонной Марьи, что редко ночует дома, он комично мурлыкал себе под нос: «Гей, Одарко, чують люди, перестань бо вже кричать…»

А боевитая Марья в последнее время и впрямь кипела на своего усатого медведя за то, что совсем очерствел к ней. Особенно с тех пор, как с тем своим лысым Михеем стал часто оставаться в цеху и на ночь.

Она по-своему переживала лихое время, конечно же не оставаясь равнодушной к грозовым событиям. Еще весной было взбунтовалась: «Пойду в цех! Все женщины при деле, а я что — без рук? Или, может, сметки не хватит?» Но Марко Иванович только плечами пожал: куда ж ты пойдешь, если дома куча детей? Правда, Марья и сама понимала, что детей ей деть некуда. Трое своих голопузых да два его сына от первой жены — тоже на ее руках. С утра до ночи с ними — присесть некогда, не знаешь, чем глотки напихать, чем наготу прикрыть.

Наверное, так покорно, смиренно и несла бы она свой крест до самого конца войны, если бы не некоторые обстоятельства, заронившие в ее душу беспокойство. Слишком уж много стало незамужних молодиц. То одна на ее медведя глаза скосит, то другая. А бесстыжая Дарка — дошли слухи — даже на людях так и стреляет в него бессовестными своими гляделками, так и крутит перед ним бедрами.

Марко Иванович, нечего греха таить, не без того, чтобы при случае не подмигнуть какой-нибудь бабенке… И въедливые бабьи языки порой подкидывали в смущенную Марьину душу такие горячие угольки, что она однажды не стерпела. Уложила детей, заперла дом и махнула среди ночи прямо к нему в цех, в его будку.

Марко Иванович и Чистогоров только что вернулись с тяжелой смены, плюхнулись на раскладушки не раздеваясь. Весь вечер барахлил средний стан, и их могли каждую минуту позвать. Но Марья заподозрила, что мужчины заметили ее прежде, чем она подкралась к будке, и только делают вид, что спят.

— Ишь расхрапелись! — стеганула обоих. — Точно лошади! — И налетела на Чистогорова: — А ну, вставай, лысый лис!

Чистогоров испуганно подхватился. Но, увидев, кто перед ним, стал открещиваться:

— Свят, свят, свят! Я думал — сатана, а это наша милая казачка!

— Чего зубы скалишь? Так уж и милая! А ну, прочь отсюда!

— Куда это прочь?

— Как куда? А про Фатьму, бедолагу, забыл? Прочь, говорю! Я и сама постерегу своего изувера!

— Тю на тебя! — продрал глаза Марко Иванович. — Чего расходилась среди ночи?

— Ты погляди, какая невинность! — лихо уперлась руками в бока Марья, что было очень плохим признаком. — Ты что же это? Меня, точно