На крутой дороге - Яков Васильевич Баш
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
17.3.42:
«…Не сердитесь на меня за долгое молчание: не до писем было… Рад, что вы опять вернулись к своему родному стану. А Надийка как? Слишком скупо вы о ней пишете. Очень хочется самому ей написать, но сейчас этого делать не стану. Еще опять плохо обо мне подумает! И так когда-то причинил ей неприятности своими неосторожными заботами и до сих пор себя за это корю…»
10.7.42:
«…И опять прошу не сердиться на меня за то, что так редко пишу: очень много дел. Горячих дел! Вчера прямо из огня выхватили переправу. Наверное, догадываетесь почему». (Тут рукой дяди дописано сверху: «Догадываюсь: отступаете!»)
Из последнего письма от 20.10.42:
«…Опять царапнуло меня в ту же ногу. Отлеживаюсь в своем полевом. Хотя не очень-то и лежится: беспрерывно такие концерты, каких еще и свет не знал! А из мыслей не выходит Надийка. Наверное, она догадывается, что Вася погиб. Так хочется увидеть ее, утешить, ведь мы с детства друзья! А у меня теперь, кроме нее и вас, дядюшка, никого из близких не осталось. Дорогие вы мои!..»
Лучше бы уж дядя не давал ей этих писем! Снова все ожило, снова разбередились раны, и снова сердце обожгло болью.
III
Шла вторая зима на Урале. За окном бесновалась стужа. Как песком, хлестало сыпучим снегом в маленькие заледенелые домики. Жутко стонало и выло в трубе.
Надежде неудержимо хотелось спать. Усталая от удлиненной смены, она едва держалась, чтобы не свалиться в постель. Но держалась, превозмогала усталость — ждала последних известий. Тут же, в угарной от каганчика комнатушке, клевали носами Лукинична и бабка Орина. Вязанье выскальзывало из рук, но они сидели, ждали, что принесет им радио.
Но и в сегодняшней передаче ничего утешительного не было. Так же, как и накануне, скупо сообщалось, что «в районе Сталинграда продолжаются бои…».
— Уже третий месяц так, — охала бабка Орина. — Третий месяц одно и то же: бои, бои, бои…
В последнее время замолк, перестал писать и их Иван, отчего старушка еще больше посуровела.
— Ох, да откуда только он взялся на нашу голову, вражий басурман германский!
По утрам Надежда спешила в цех, чтобы не пропустить утренние известия. Она слушала их уже на работе, в будке Марка Ивановича. И каждый раз, когда подходило время передачи, солдатки сами торопили ее идти за новостями.
На этот раз, когда она вбежала в будку, у нее оборвалось сердце: дядько Марко и Чистогоров сидели в такой же точнехонько позе, как в начале войны в Запорожье. Чистогоров в нижней сорочке, трусах, примостившись на ящике, озабоченно сопел у карты. Дядько, тоже в одном белье, лежал на раскладушке — мрачный, молчаливый. Они собрались отдыхать, но после таких вестей сон уже не шел.
Под обожженными пальцами Чистогорова вокруг единственного красного флажка на берегу Волги, как вороны, сгрудились черные флажки. Ломаной линией черные флажки хищно протянулись в горы Кавказа, а на север — через Подмосковье до Ленинграда.
— Да-а-а, — грустно протянул Чистогоров, имея в виду технику всей Европы, брошенную против наших войск.
— Эге ж, — буркнул дядько Марко, как бы добавляя этим: а сколько еще и нашей, оставленной при отступлении!
Через минуту опять голос Чистогорова:
— Да-а-а, а тот хитрый лис все еще выжидает!
Это уже о втором фронте, о крючкотворстве Черчилля. И Марко Иванович не замедлил отозваться:
— Эге ж. Такой же, как и Чемберлен!
Надежда ушла из будки еще больше опечаленная.
В обеденный перерыв сбегала домой к Жаданам. Там занемог самый младший, и ей прибавилось заботы: надо было помочь старушке, вызвать врача, заказать лекарство.
Возвращалась на завод через вокзал, где остановился поезд с ранеными.
Эшелон следовал из-под Сталинграда.
— Ох, из какого же пекла их вывезли! — вздыхали люди.
Надежда вернулась в цех расстроенная, и весь день не оставляли ее мысли о Сашке, Жадане, Субботине, которых судьба бросила в огонь Сталинградской битвы.
Напряжение на фронте ощущалось и в тылу. Люди оставались на удлиненные, а то и сдвоенные смены. Усталые, измученные, изнуренные до синевы, они думали лишь об одном — дать больше проката. Каждое утро и каждый ведер отправляли сверх плана платформы с краткой надписью: «Фронту!» И каждое утро и каждый вечер с нетерпением ждали последних известий.
В эти дни Шафороста словно подменили. Прекратились окрики, слетел гонор, он стал мягче, покладистей. Однажды, впервые за все время работы Надежды в цеху, Шафорост сам подошел к ней и стал советоваться — да, да, не указывать, а советоваться! — как лучше добиться взаимодействия смен, чтобы избежать брака. А когда Надежда угорела возле раскаленных листов и чуть было не упала на них, он подхватил ее и заботливо вывел во двор.
— Не обожглись?
— Нет, Захар Петрович.
— Тогда отдохните, хорошенько отдохните!
— Спасибо!
Она и вправду была ему благодарна. Если бы не он, наверное, свалилась бы на раскаленный металл. Но странно — в искренность его поверить не могла. Даже поругала себя за такую подозрительность. Но что поделаешь — душу так залило горечью от жестокости Шафороста, что уже и доброта его не могла войти туда незамутненной. Показалось даже, что и взволновался-то он не от добрых чувств, а от опасения. События на фронте его все больше пугали.
Но в тот же день произошло событие, которое заставило их забыть былую неприязнь и пережить общую радость. Шафорост и Надежда случайно оказались у микрофона в тот момент, когда еще задолго до передачи вечерних известий вдруг зазвучали позывные Москвы… Никогда не забыть тех волнующих позывных, которые принесли желанное известие: наши перешли в наступление! Сообщалось, что вся огромная армия завоевателей под Сталинградом взята в кольцо.
И потому ли, что только Надежда и Шафорост оказались в это время у микрофона, или слишком волнующим было сообщение, но они, позабыв о вражде, словно брат и сестра, которые долго не виделись, бросились друг к другу.
Прокатчики прямо-таки оторопели. Сменялась вечерняя смена, и за шумом и суетой никто не слышал, что идет передача чрезвычайного сообщения. Рабочие смотрели на площадку, где в свете прожектора, точно дети, радовались Надежда и Шафорост, смотрели и не понимали, что происходит.
Но скоро уже вся площадка заполнилась ликующим народом, люди обнимали, целовали друг друга. Словно весной
