Посмертные записки Пикквикского клуба - Чарльз Диккенс

Здесь сержант Бузфуц приостановился. Некоторые из присяжных сочли нужным внести этот документ в свои книги.

— От какого числа был этот билетик? — спросил один из присяжных.

— На этом билетике, милостивые государи, вовсе не было выставлено числа, — отвечал сержант Бузфуц, — но мне достоверно известно, что он был прибит на одном из ее окон ровно за три года от настоящего времени. Прошу господ присяжных вникнуть глубже в истинный смысл этого документа. «Отдаются комнаты внаймы с мебелью и со всеми удобствами для холостого джентльмена!» Не видите ли вы здесь, милостивые государи, явного предпочтения, оказываемого моей клиенткой мужскому полу перед женским? Неудивительно. Тогдашнее мнение миссис Бардль о мужчинах основывалось на продолжительном наблюдении бесценных качеств ее покойного супруга. Страх, опасение, недоверчивость, тревожные сомнения не имели ни малейшего места в ее чистом и — увы! — неопытном сердце. «Мистер Бардль, — говорила вдова, — мистер Бардль был честный человек; мистер Бардль никогда не нарушал честного слова, никогда не был обманщиком; мистер Бардль тоже в свое время был холостым джентльменом, прежде чем женился на мне. От холостого джентльмена только могу я ожидать покровительства, помощи, утешения, душевной отрады. Один только холостой джентльмен может мне напоминать, некоторым образом, самого мистера Бардля, когда он в первый раз пленил и очаровал мое юное и чистое сердце. Итак — одному только холостому джентльмену я должна отдать внаймы свои меблированные покои». Действуя под влиянием этого прекрасного и трогательного побуждения, которое, без сомнения, служит наилучшим украшением нашей натуры, милостивые государи, печальная и одинокая вдова осушила свои слезы, омеблировала первый этаж своего домика, прижала невинное дитя к своему материнскому сердцу и прибила вышеозначенный билетик на одном из окон своей чистой и опрятной гостиной. Но долго ли он там оставался? Нет. Змей-соблазнитель стоял на страже, сети были расставлены, подкопы подведены, фитиль подожжен — последовал взрыв, страшный, роковой взрыв. Едва прошло три дня — только три дня, милостивые государи, как гнусное двуногое существо со всеми внешними признаками мужчины, а не чудовища, постучалось в двери дома миссис Бардль. Ему отворили: оно вошло, переговорило о цене, наняло квартиру, и на другой день вступило во владение прекрасных меблированных комнат, снабженных всеми удобствами для холостого джентльмена. Это двуногое животное — Пикквик, милостивые государи, не кто другой, как Пикквик, жалкий ответчик по делу моей клиентки.

Сержант Бузфуц приостановился, чтоб перевести дух после всех этих патетических мест, произнесенных с таким горячим вдохновением, что лицо оратора даже побагровело от натуги. Внезапная тишина пробудила господина вице-президента Стерлейха, покоившегося сладким сном во все это время: немедленно он схватил перо и, не обмакнув его в чернила, принялся энергично скрипеть по бумаге, при чем физиономия его приняла самый глубокомысленный вид, и присяжные уверились душевно, что мистер Стерлейх привык размышлять с закрытыми глазами. Сержант Бузфуц продолжал:

— Об этом Пикквике я не намерен долго распространяться, и вот по каким причинам: во-первых, предмет этот сам по себе не представляет никаких привлекательных сторон, и, во-вторых, язык мой невольно отказывается от изображения характера грязного, в высшей степени возмутительного для человека с благородным сердцем и душой. Я убежден, милостивые государи, что каждый из вас с презрением отвратит свои взоры от этой личности, унижающей достоинство человеческой природы.

Здесь мистер Пикквик, уже давно сидевший как будто на иголках, судорожно подпрыгнул на своей скамейке, и в душе его мгновенно родилась мысль заушить бессовестного сержанта Бузфуца в полном присутствии британских законоведов и многочисленной публики, собравшейся смотреть на его позор. К счастью, Перкер благовременно удержал своего необузданного клиента, и мистер Пикквик, снова усаживаясь на скамье, продолжал слушать ученого джентльмена, исподволь бросая на него страшные взоры негодования, разительно противоречившие умилительным взглядам миссис Клоппинс и миссис Сандерс.

— Я сказал, милостивые государи, что характер Пикквика грязен и в высшей степени унизителен для достоинства человеческой природы, — продолжал оратор, вперив свои глаза прямо в лицо мистера Пикквика и стараясь говорить как можно громче, — и когда я сказал, что характер Пикквика грязен и в высшей степени унизителен для достоинства человеческой природы, — продолжал оратор, вперив свои глаза прямо в лицо мистера Пикквика и стараясь говорить как можно громче: — и когда я сказал, что характер Пикквика грязен, отвратителен и низок, я желал бы в то же время, для общей пользы человечества, обратить свою речь к самому Пикквику, если только он в суде, — меня известили, что он действительно в суде, — желал бы убедить его во имя чести, совести и закона отказаться на будущее время раз и навсегда от этой гнусной системы постоянного разврата, обращенного на погибель его ближних. Легко станется, что и теперь этот человек, закоснелый в бесстыдстве, внимает с безумным негодованием словам закона; но да будет ему известно, милостивые государи, что закон не смотрит на бессильное выражение злобы, и обличительная его сила всегда будет распространена на всякого закоренелого и отъявленного нечестивца, будь его имя Пикквик или Нокс, или Стокс, или Стайльс, или Браун, или Томпсон, или Пиккуикс.

Это маленькое и совершенно импровизированное отступление от главной материи сделано, конечно, с той благой целью, чтоб обратить глаза всех зрителей на мистера Пикквика. Достигнув этой цели с блистательным успехом, сержант Бузфуц продолжал.

— Два года, милостивые государи, Пикквик жил постоянно в доме миссис Бардль, и во все это время миссис Бардль ухаживала за ним с редким самоотвержением женщины, проникнутой бескорыстной любовью к ближним. Собственными руками она приготовляла ему кушанье, убирала его комнаты; собственными руками отдавала в стирку его грязное белье, принимала его от прачки, проветривала, просушивала и, словом, употребляла все свои старания, чтоб окружить комфортом и довольством жизнь этого человека, которого, в простоте своего сердца, она считала благородным и честным. Случалось, милостивые государи, Пикквик дарил сыну своей хозяйки по шести пенсов, по шиллингу, даже более, и я могу доказать неопровержимыми свидетельствами, что несколько раз он гладил малютку по голове, расспрашивая при этом, во что и с какими детьми он играет. Так, однажды предложил он вопрос, сколько малютка выиграл мраморных шариков в известной игре, употребительной между детьми нашего города, и потом, еще раз погладив по головке с особенной нежностью, — прошу вас обратить особенное внимание на этот пункт — Пикквик спросил: «Желал ли бы ты иметь другого отца, мой милый?» Этот факт, милостивые государи, слишком ясен сам по себе и не требует, конечно, особенных толкований… Но за год перед этим Пикквик вдруг начал отлучаться из своей квартиры чаще и чаще, притом на весьма длинные промежутки, как будто обнаруживая злостное намерение прервать исподволь тесную связь с моей клиенткой. Само собою разумеется, что такой переворот в его грубой натуре произошел не сразу: с одной стороны, он, видимо, боролся с угрызениями своей совести, если только была у него совесть, с другой, физические и нравственные совершенства моей клиентки одерживали покамест очевидный перевес над его грязными и порочными наклонностями. Как бы то ни было, только в одно достопримечательное утро Пикквик, по возвращении из деревни, прямо и без всяких обиняков предложил ей свою руку, приняв предварительно все необходимые меры, чтоб не было никого из посторонних свидетелей при заключении этого торжественного контракта. Злодей, как видите, думал этим способом увернуться от прозорливых очей правосудия и закона; но судьба распорядилась иначе: собственные его друзья, милостивые государи, сделались свидетелями, разумеется, невольными свидетелями этого поразительного факта. В ту минуту, как они вошли в его комнату, Пикквик держал в объятиях свою невесту, ласкал ее, утешал, уговаривал, лелеял!..

Эта часть ученой речи произвела видимое впечатление на всех слушателей и слушательниц многочисленного собрания судебной палаты. Вынув из портфеля два небольших лоскута бумаги, сержант Бузфуц продолжал:

— Еще одно только слово, милостивые государи. Вот два документа, писанные рукой самого ответчика, — два кратких документа, но которые, к счастью, красноречивее огромных томов. Это собственноручные письма Пикквика к вдове Бардль, обличающие самые грязные стороны в характере этого человека. Тут вы не найдете пламенных, открытых, благородных, красноречивых излияний нежной страсти — совсем нет! Это не что иное, как коротенькие и, по-видимому, сухие записки, такие, однако ж, которые в настоящем случае говорят сами за себя красноречивее самых ярких и роскошных выражений, придуманных фантазией какого-нибудь поэта. Но видно с первого взгляда, что их писала злонамеренная и хитрая рука: здесь, как и везде, Пикквик поступал таким образом, чтоб отстранить от себя всякое подозрение, если б вдруг послания его попались в посторонние руки. Прочтем первую записку: