Сталин. По ту сторону добра и зла - Александр Ушаков

Сам Сталин активного участия в дискуссии не принимал и до некоторого времени только наблюдал за всем происходящим. И лишь однажды, когда совсем еще недавние защитники крестьянства обвинили партию в «кулацком уклоне», он вступил в спор и очень убедительно доказал, что страна по-прежнему нуждалась в товарном хлебе и даже частичное введение политики «военного коммунизма» не только неправильно, но и опасно. Да и какая могла быть сейчас опасность от развития кулацких хозяйств? Наоборот, польза! И не о догмах теории им надо было заботиться, а о как можно большем поступлении в бюджет части накоплений богатых слоев крестьянства.

Инициаторами уступок крестьянам был и нарком земледелия А.П. Смирнов, и известный экономист-народник Н.Д. Кондратьев. Тот самый Кондратьев, который предупреждал о том, что запасы хлебы растут гораздо медленнее, нежели требуется для развития промышленности. И делал вывод: «Далеко не всякий более быстрый рост индустрии желателен, так как далеко не всякий рост ее объективно возможен без нарушения равновесия всего народного хозяйства, без расстройства рынка и валюты, без отчуждения города и деревни». Что, по сути дела, ставило крест на стратегии Бухарина, Троцкого и самого Сталина.

Тем не менее до нового кризиса все это казалось обычной перепалкой соперничавших между собой теоретиков, с одной стороны, и пытавшихся любой ценой свалить Сталина Зиновьева и Каменева — с другой. Единственное, что очень не нравилось Сталину, так это излишняя, на его взгляд, самостоятельность ленинградской партийной и комсомольской организаций. Потому он и предложил Зиновьеву выступать со своими теоретическими изысканиями как члену Политбюро, а не как руководителю ленинградских коммунистов.

Однако к марту обстановка обострилась настолько, что Орджоникидзе с грустью писал Ворошилову, что обе стороны готовятся к истреблению. Тем не менее до декабря 1925 года эти разногласия оставались для большинства рядовых партийцев тайной. Как это ни печально, но именно тогда коммунисты стали делиться не по идейным платформам, а по месту жительства, что еще больше вело к деградации партии, поскольку члены партии отстаивали не свои убеждения, а сражались за своих вождей.

Да и что оставалось делать поддерживавшим того же Сталина ленинградским коммунистам, которые теперь боялись выступать против Зиновьева, уже успевшего превратиться в местного партийного князя. О Сталине и говорить нечего. В Москве за вольнодумие головы откручивали сразу. И, конечно же, все эти выступления «удельных князей» ему не нравились. Ведь именно они в конечном счете и губили могучие империи. Помимо всего прочего, он прекрасно помнил «грузинский урок» и восстание в Грузии.

Было, конечно, и личное, и «теоретика» Сталина, каким он снова начал себя мнить, несказанно возмущали попытки Зиновьева и близкого к нему Каменева выдавать себя за единственных хранителей чистоты первозданного ленинизма, что очень мешало выработке общей стратегии партии в постоянно менявшихся условиях. Однако Зиновьев оказался честнее Сталина и уже в 1924 году заявил, что в стране нет никакой диктатуры пролетариата, а есть диктатура партии, с чем Сталин, конечно же, не согласился. Он заявил, что делает доклады на съездах от имени ЦК, но единственным идеологом партии не является.

Зиновьев был согласен с ним лишь частично, поскольку идеологом Сталина вообще не считал и в роли первосвященника в построенном Лениным храме видел только себя. А потому и решил бросить вызов Сталину, написавшему учебник по ленинизму для малограмотных, своей «Философией эпохи».

В новой работе Зиновьев убеждал партию, а вместе с ней и огромную страну, что нэп основан на неравенстве и необходимо как можно быстрее нейтрализовать крестьянство, которое в силу своей природы противостоит диктатуре пролетарита, или скорее диктатуре партии. И, судя по изложенным в «Философии эпохи» взглядам, Зиновьева можно было теперь, как и Троцкого, обвинить в подрыве союза с крестьянством.

Книга Зиновьева, в которой, по мнению Сталина, было все, что угодно, кроме самой «философии эпохи», ему не понравилась. И он ответил грубой критикой, разгромив ее в пух и прах. Зиновьев не выдержал и вместе с Каменевым потребовал смещения Сталина с поста генсека. И повод у них был: к тому времени реальная власть оказалась сосредоточенной в Секретариате ЦК, или, иными словами, в руках Сталина.

Что же касается Каменева, Зиновьева и Троцкого, то их как бы уже не существовало в природе, и тем более в Политбюро. Все вопросы обсуждались заранее, а все их предложения тотчас торпедировались или затягивались на долгое время. Познавшие теперь на своем уже горьком опыте, что такое партийный бюрократизм, униженные вожди требовали превращения Секретариата в чисто технический отдел и возвращения всей верховной власти Политбюро. При этом оба напрочь позабыли о том, что не кто иной, как они сами совсем еще недавно создали руководящую «семерку», отрезав таким образом от правления страной Троцкого.

Вскоре группу «ленинцев» покинул и Дзержинский, предварительно назвав восстание Зиновьева и Каменева «Кронштадтом внутри партии». Феликс Эдмундович однозначно считал, что бывшие вожди раскалывают партию и прокладывают своими необдуманными действиями дорогу будущему Бонапарту, которого он по-прежнему видел не в умеренном Сталине, а в Троцком. Его он ненавидел ничуть не меньше первого.

Сместить Сталина Каменев и Зиновьев намеревались на том самом заседании антитроцкистской фракции, где должна была обсуждаться книга «Философия эпохи». На место генсека они прочили давшего им свое согласие кандидата в члены Политбюро Рудзутака, который, по их мнению, должен был оставаться над схваткой. Однако в самый последний момент тот одумался и на решающее заседание не явился. За что уже в следующем году и стал с подачи Сталина членом Политбюро. Он же будет и первым из высшего руководства, кого арестуют в 1937 году.

Тем не менее обстановка сложилась напряженная. И если Троцкий казался уже отрезанным ломтем, то разрыв с Зиновьевым мог дорого обойтись партии. Его поддерживала не только партийная организация Ленинграда, но и такие выдающиеся в партии люди, как Каменев, Сокольников и Крупская. Да и не было у партии людей, которые в одночасье могли бы заменить столь видную фигуру.

Прекрасно понимавший взрывоопасную ситуацию Сталин схитрил и в качестве пробного шара выпустил Рыкова, который по части грубости мог поспорить с самим генсеком. Рыков взял, что называется, с места в карьер и, не стесняясь в выражениях, принялся обвинять Зиновьева и его группу в подрыве единства партии. «И чем быстрее вы уйдете из партии, — завершил он свою речь, — тем будет лучше для партии!»

Затем случилось то, чего не ожидал никто. Разобиженный Зиновьев даже не стал оправдываться и вместе с Каменевым, Крупской, Евдокимовым и Лашевичем покинул заседание. Напряжение было таким, что Орджоникидзе расплакался, бросив Рыкову гневное: «Что ты делаешь?!» И бросился вслед за группой Зиновьева. Надо было как-то выходить из положения, и за ушедшими послали целую делегацию. И на этот раз они дали уговорить себя вернуться и, по словам Микояна, «договорились не обострять положение, сохранять единство».

Что же касается пресловутой «Философии эпохи», то она была подвергнута суровой правке членами Политбюро, после чего 19 сентября благополучно вышла в свет в самом что ни на есть искаженном виде.

Оскорбленный в лучших чувствах Зиновьев сдаваться не собирался, и в тот же день ЦК получил подписанное им, а также Каменевым, Сокольниковым и Крупской письмо, которое было названо «платформой четырех». Четверка обвинила партию в «кулацком уклоне» и требовала возвращения к политике «военного коммунизма» и введения «диктатуры промышленности», для форсированного развития которой новые раскольники настаивали на более массовом изъятии средств из деревни. Ну а заодно авторы письма потребовали общепартийной дискуссии на предстоящем съезде.

Возмущенная «девятка» ответила письмом «О фракционной платформе четырех», одно название которого уже ставило Зиновьева и его сторонников в оппозицию к партии. Ваш документ, писал Сталин со товарищи, является полностью «лицемерным и беспринципным», а его истинной целью является не забота о партии и государстве, а новый кризис в руководстве страны.

Сталин был разозлен настойчивостью и неуступчивостью Зиновьева и Каменева и намеревался разобраться с ними уже по-серьезному. И тем не менее Крупская написала в ответном послании: «Ваши обвинения — либо плод больных нервов, либо недостойный шахматный ход, мелкий прием борьбы». Как бы там ни было, еще больше нагнетать атмосферу стороны не решились и перед октябрьским пленумом ЦК с огромным трудом договорились не выносить свои противоречия за пределы кулуарной риторики.