Сталин. По ту сторону добра и зла - Александр Ушаков

Выступивший с содокладом Зиновьев был настроен довольно мирно и попытался объяснить причины, по которым «ленинградцы» оказались в оппозиции. И главная из них заключалась в том, что серьезные вопросы не были обсуждены вовремя, а загнаны внутрь. О том же самом говорил и Каменев, заявивший, что партия всегда решала идейные споры в борьбе, а не после нее.

Делавший основной доклад Сталин заявил, что лично у него нет никаких глубоких разногласий ни с кем из руководства партии. Напомнив о победе над троцкистами, он все же заметил: «Нынче мы вступили, к сожалению, в полосу новой дискуссии. Я уверен, что партия быстро преодолеет и эту дискуссию и ничего особенного случиться не может... Чтобы не предвосхищать событий и не растравлять людей, я не буду в данный момент касаться существа (дискуссии. — Прим. авт.)... Я думаю, члены съезда это скажут сами, а я подведу итоги в заключительном слове».

Наученный опытом Сталин изначально поставил себя в более выгодную позицию, прекрасно понимая, что чаще всего прав тот, кто выступает последним. Он это понял давно, еще во времена своей подпольной молодости, и теперь предпочитал говорить последним и преподносить собственную точку зрения как окончательную. Тем не менее он четко изложил свою позицию:

«Мы должны приложить все силы к тому, чтобы сделать нашу страну экономически самостоятельной, независимой, базирующейся на внутреннем рынке, страной, которая послужит очагом для притягивания к себе всех других стран, понемногу отпадающих от капитализма и вливающихся в русло социалистического хозяйства. Эта линия требует максимального развертывания нашей промышленности, однако в меру и в соответствии с теми ресурсами, которые у нас есть».

Затем он решительно отвел все обвинения «новой» оппозиции о «кулацком уклоне» в партии и заговорил о чрезмерной переоценке кулацкой опасности. По его словам, все расхождения между большинством Политбюро и группой Зиновьева не касались социализма как такового. «Мы, — сказал он, — спорим лишь о том, можно ли окончательно построить социализм... в одной стране, и притом не в такой стране, как Америка, а в нашей, крестьянской».

Впрочем, спора к этому часу уже не было, раздавалась самая настоящая ругань. Во время выступления Зиновьева с содокладом в зале стоял невообразимый шум, время от времени слышались грубые выкрики. Начавшаяся на заседаниях съезда дискуссия, по словам Хрущева, «продолжалась затем между группами и индивидуально, при личных схватках и во время перерывов между заседаниями съезда, в Георгиевском зале и в коридорах». «Одним словом, — вспоминал он, — везде, где встречались двое, уже шла дискуссия, если эти люди принадлежали к разным лагерям». Эта борьба «разных лагерей» была столь ожесточенной, что на съезде Хрущеву «пришлось встретиться не как с другом, а как с врагом» с его хорошим товарищем, который теперь возглавлял один из райкомов партии в Ленинграде.

Да и не было уже никакой дискуссии, а шло самое обыкновенное подавление инакомыслящих, чего никогда не имело места при Ленине. Но напрасно оппозиционеры призывали не подменять обсуждение принципиальных вопросов организационными склоками и не прикрывать те или иные взгляды ленинизмом. «Ты, — обращался Каменев к Сталину, — твердый человек, но ты не даешь партии твердо отвергнуть эту линию, которую большинство партии считает неправильной...

Если лозунг «Обогащайтесь» мог гулять в течение полугодия по нашей партии, то кто в этом виноват? Виноват товарищ Сталин. Теперь я вижу, товарищи, что товарищ Сталин целиком попал в плен этой неправильной линии, творцом и подлинным представителем которой является товарищ Бухарин. Я неоднократно говорил группе товарищей-ленинцев, я повторяю это на съезде: я пришел к убеждению, что товарищ Сталин не может выполнить роли объединителя большевистского штаба... Эту часть моей речи я начал словами: мы против теории единоначалия, мы против того, чтобы создавать вождя! Этими словами я кончаю свою речь!»

К великому удивлению делегатов, третий оратор большевистской партии, каким всегда считался Зиновьев, скорее мямлил, чем говорил все о том же правом уклоне в партии, в недооценке кулака, который, в конце концов, должен был соединиться с нэпманами и буржуазной интеллигенцией и сожрать партию и революцию. А поскольку единства не было и среди оппозиции, все остальные ораторы говорили еще более невнятно и тянули кто в лес, кто по дрова. Что и неудивительно. Слишком уж разные люди собрались под ее знаменами, и далеко не случайно и Троцкий, и сам Сталин были весьма удивлены столь странным составом очередной «платформы».

Депутаты несколько поутихли во время выступления Крупской, которая поддержала Каменева и Зиновьева, и говорила об ужесточении внутрипартийного режима, о недопустимости устранения лидеров оппозиции с ведущих партийных постов и настоятельной просьбы к участникам оппозиции не только выполнять требования большинства, но и публично отказаться от своих убеждений. Ленин, бросала она в умолкший на какое-то время зал, никогда не выдвигал таких требований. Что же касается того самого большинства, каким кичился съезд, то оно отнюдь не всегда принимало правильные решения. Сталин вежливо ответил ей с трибуны, зато в перерыве выразился уже в своем духе. «Если она ходила в один нужник с Лениным, — заявил он, — то это еще не значит, что она понимает ленинизм».

Что касается подобранных им делегатов, то они отпустили Крупскую, что называется, «с миром», как-никак, а вдова вождя. Но стоило только подняться на трибуну Каменеву и снова заговорить о том, что он и его сторонники выступают против теории вождя и Сталин не является той фигурой, которая может выполнить роль объединителя большевистского штаба, как зал словно прорвало. «Неверно! Чепуха! — во все горло кричали делегаты. — Сталина! Сталина! Вот и раскрыли карты! Да здравствует товарищ Сталин!»

Сталин смотрел на бесновавшийся зал с чуть заметной улыбкой. Нет, не зря он так упорно работал все эти годы и так кропотливо подбирал кадры. Свои кадры. И теперь эти самые кадры решали все. В его пользу. Да и уроки вождя не прошли даром. Он хорошо помнил, как использовал Ленин при разгоне Учредительного собрания свистящий и орущий зал, и только повторил прием вождя. В заключительном слове Сталин очень умело доказал, что «платформа четырех» есть нечто аморфное, и единственное, в чем сходились ее авторы, так это в реформе Секретариата ЦК. «Партия хочет единства, — продолжал он под одобрительные выкрики с мест, — и она добьется его вместе с Каменевым и Зиновьевым, если они этого захотят, без них — если они этого не захотят».

«Новая оппозиция» была бита, и партия отвергла притязания Каменева и Зиновьева на руководство в ЦК точно так же, как она не приняла два года назад устремлений Троцкого. Да и не было у них уже никаких шансов. Слишком уж не равны были силы «ленинградцев», Каменева и Крупской, подобранных и подготовленных Сталиным делегатов, а также хранившего гробовое молчание Троцкого.

Съезд осудил сразу два уклона: тот, который состоял в недооценке дифференциации в деревне, не видящей опасностей, связанных с ростом кулачества, и другой, который затушевывал «борьбу за середняка... как основной организационной формы движения деревни к социализму». И именно с этим, вторым, уклоном Сталин призывал бороться более упорно, ибо он грозил «возвратом к политике раскулачивания». Сталин одержал новую победу и еще больше укрепил свои позиции на виду у всей страны. Постепенно он уже начал превращаться в того самого великого Сталина, которого в исступлении будут славить даже те, кого он отправит на расстрел.

Да, тогда он был за продолжение «временного отступления», и все же, оставляя за собой свободу маневра, произнес зловещую фразу о том, что 99% партийцев готовы расправиться с кулаком в любую минуту. И этой самой свободой он еще воспользуется... В отличие от Каменева, пониженного до кандидата в члены Политбюро, Зиновьев в нем был оставлен, но какой был в этом теперь смысл, если в нем заседали такие верные «сталинцы», как Ворошилов, Молотов и Калинин?!

Остался в Политбюро и Троцкий, который хранил на съезде удивительное для него молчание и с некоторым злорадством наблюдал за избиением своих врагов. Однако, как уже говорилось выше, Сталин не оценил его лояльности, и проболевший почти весь 1926 год Лев Давидович, в конце концов, отправился на лечение в Германию. Но как это ни печально для него, он даже после XIV съезда так ничего и не понял и продолжал считать Сталина... пешкой в руках Бухарина!

Именно в нем он видел главную опасность и в чьи верные сторонники поспешил записать Ворошилова и Буденного, несмотря на их «царицынские» корни. И даже осенью 1928 года он будет убежден, что именно они закончат уже шедшее полным ходом в стране контрреволюционное преобразование общества с помощью бонапартистского переворота в стиле 18 брюмера. При этом он явно недооценил как многолетнее знакомство Сталина с Ворошиловым и Буденным, так и его постоянно растущий авторитет в партии. Более того, уже с зимы 1926 года он стал заигрывать с Бухариным. Они начали оживленную переписку, в которой Бухарин уговаривал Троцкого «пересмотреть большие социальные вопросы революции», а тот всячески пытался выказать опасность раскола между Москвой и Ленинградом.